Книга Против неба на земле - Феликс Кандель

Чтобы населен был и покоен посреди ясного дня, не омрачался невзгодами, не оскудевал дождями, тенью, обильной росой. Чтобы не иссыхали фонтаны в излиянии оливковых масел. Не пустели кувшины у разносчиков воды. Не опадали стены, обтроганные руками. Чтобы не переводились в городе умелые каменотесы‚ ткачи с горшечниками, составители благовонных мазей и говорливые старцы на площадях‚ предваряющие поучения непременным присловием: "Слышал я от учителя моего..." И чтобы сходились мудрецы в виноградниках‚ отличные походкой‚ речью‚ одеянием‚ множили число учеников‚ побуждаемых к пониманию‚ наговаривали в закрома памяти: "И случилось в дни прежние‚ в городе на камнях и из камней‚ который притягивает и не отпускает..."

Город говорит вослед:

– Не люблю‚ когда меня покидают. Мне это не по душе.

– Что я тебе? И почему я?

– Улицы пустеют. Жители сиротеют. Скорбят знающие тебя.

Начиная всякий путь‚ а то и знакомство‚ Шпильман угадывает заранее‚ чего не сможет‚ куда не пробьется‚ до кого не достучится‚ и это его печалит.

– Хочешь‚ чтобы я остался?..

Но город уже огородился холмами‚ как запахнулся в былое. Это на его памяти опадал огонь в неугасимом светильнике‚ врата Святая Святых открывались сами собой‚ будто приглашали завоевателя‚ праведники затворялись в домах из-за обилия нечестивцев на улицах, но мера грехов еще не наполнилась‚ не наступил час гибели. Тлел уголь в ладони архангела‚ огневидного и пламеносного. Земля покоилась в довольстве. Арфы звучали в городе‚ лютни с тимпанами‚ ели‚ пили‚ хмелели в праздности до скончания‚ казалось‚ поколений: дожди вовремя‚ хлеба досыта‚ вина допьяна‚ сочной травы для скота, – пресыщение убивало праведность. Жили они беспечно‚ осквернялись раздором в позоре-бесславии‚ сходили неприметно с путей согласия: каждый делал‚ что вздумается‚ во зло другим‚ а выходило во зло себе. Намеком намекали – не слушали. Явления являли – не внимали. Подступил месяц дурной планеты, не дождался архангел, бросил уголь, сгорел Храм. Вошли ненавистники через проломы в стене‚ помрачнел мглистый день в сумерках изгнания.

Одних угоняли силой. Другие уходили сами на недолгие‚ казалось‚ сроки, а выходило – навсегда. Оставшиеся пытались выжить – в доме своем и стенах своих. Это по их улицам водили пленников с венками пиявок на голове‚ привязывали за волосы к конским хвостам, волочили по камням до Лода. Это на их глазах злодей Апостомос сжег свиток Торы и установил идола в Храме‚ а злодей Турний Руф вспахал место‚ где прежде стояло Святилище. Это они испытали мор‚ безводье и голод‚ палящий ветер и саранчу‚ затемняющую солнце‚ червя гложущего‚ язву гноящуюся‚ проказу белее снега.

Камни вопияли в стенах. Кровь бурлила‚ не желая утихнуть. Земля изрыгала мертвых. Семь женщин хватались за одного мужчину‚ уцелевшего от меча, и говорили жители города‚ обессиленные перед гонителем: "Нам не дожить до внуков. Съедим последнее и станем умирать..."

Чтобы растолковали в будущем:

– И в этом была польза.

Чтобы оплакали:

– Проклятие неизбежного...

2

А Шпильман пока что едет: вот руки прихватистые на руле, которые не подведут‚ ноги на педалях‚ которые не запнутся‚ терпкие желания напоследок – освоивший дорогу присваивает ее.

– У прикладистого человека всё в жизни прикладисто. Дом его – словно стачали человеку по мерке. Работа его – будто выдумана на утеху. Жену сотворили для него, дети – лучше не надо, соседи хороши, вид из окна; даже номер его телефона сам укладывается в памяти. А как там у ежей?

В коробке из-под обуви затаился ежик, грустный, задумчивый, в проседи иголок. Ежик смирился с превратностями судьбы‚ что подсовывает всяческие сюрпризы‚ а потому воспринимает окружающее с пониманием и сочувствием. Шпильман ему поясняет:

– Ко всякой былинке приставлен свой ангел. К каждому человеку. К каждому ежу. Не беспокойся: наши ангелы путешествуют с нами.

Шпильман живет покойно‚ на несрывистом дыхании и ненавидит‚ когда навязывают ему иное. Машины обгоняют его на скорости; их обитатели взглядывают нелюбопытно‚ а он осматривает придирчиво‚ со стороны‚ их глазами‚ поздние свои шестьдесят или ранние семьдесят. Мягок без уступчивости. Любезен без навязчивости. Тверд без упрямства. Скромен без лукавства. Беспокоен без суетливости. "Хвалите меня‚ хвалите – теперь уж не повредит. Кора наросла‚ кора сомнений: похвалой не пробьешь". Кора. Скорлупа. Черепаший панцирь: "Да кому ты нужен‚ старик..." Нужен кому-то‚ нужен! – без этого никак. Липнут к нему милые и отзывчивые‚ обхаживают сострадательные и сердобольные – жизнь не обделила знакомствами‚ и лишь к старости Шпильман уяснил‚ что они оставляют себя у входных дверей‚ когда являются к нему с откровениями. Обвисают на вешалке мужественная кокетливость‚ наигранная деловитость, возвышенное вранье и едкая зависть к удачливым‚ – с кем жизнь провел‚ кого привечал‚ за кого принимал недостойных доверия? При нем они даже не ругаются, являя утонченность чувств и поэтичность натуры, и отводят душу на выходе‚ неуживчивые‚ неряшливо стареющие, зараженные неспешной отравой – сами себе Сальери‚ которым не сносить чужой радости.

– Мне не нужны их откровения‚ – говорит ежу. – Пусть оставят при себе. Их откровения нужны им.

Не терпит говорливых. Избегает всезнающих. Опасается восторженных. Лукавящих самим себе – убил бы на месте. Шпильман знает себе цену: практичный‚ обстоятельный‚ невысокого и небыстрого полета – так распорядилась природа‚ но приманивают вдруг дороги‚ как приваживают небеса‚ и этот‚ земной‚ смотрит с изумлением на того‚ очистившегося от сомнений‚ который прятался в нем в ожидании зова. Словно и Шпильман оставляет себя на вешалке‚ как забывает намеренно‚ чтобы уйти без оглядки в кружения дорог‚ где подступит подарком зоркая старость. Так и пустыня‚ что затаилась поблизости‚ способна прожить без воды и год‚ и два‚ и вечность‚ но с первым дождем‚ с малой его капелью вырывается наружу несвойственная ей зелень‚ как вырываются чувства – затворенные, из вынужденного сокрытия, томившиеся в глубинах без применения. Но и пустыне не легко возвращаться в прежнюю дремоту.

Опалены недра. Иссушены воды. Земля незасеянная‚ край неподвластный‚ где нога не ступает‚ хлеб не растет‚ твари кишащие в неукротимой дикости‚ гад гада порождает в расселинах скал‚ в пещерах и погребениях. Хулда. Шуаль. Нахаш Цефа. Акрав-убийца под камнем с шипом на хвосте. Рогатая ехидна Шафифон. В редкие зимние дожди, в сезон водяных потоков взбухают влагой глубокие расщелины в горах‚ буйные течения подмывают склоны и волочат камни – гибель всякому на их пути‚ а потом снова иссыхают ущелья‚ покрываясь несмелой порослью возле капельных источников‚ – приют косуль‚ мерзостных гиен с запахом мертвечины из ощеренной пасти‚ серо-зеленых увертливых ящериц в шорохе стелющихся колючек.

Дорога уводит без прекословия. Вниз, вниз и вниз, словно к глубинам земли. Не гони‚ Шпильман‚ не гони! Распорядись со смыслом, заполни одинокие пространства на пути‚ вызови обитателей из небытия‚ размести каждого на месте своем. Это твои дни творения – других может не быть. Дорога прорублена через кручи‚ срезы по сторонам выжженные‚ кремнистые‚ прокаленные до белизны. Будто письмена на них‚ клинопись – с тех дней‚ когда богатырь Шимшон срывал горы с основания и растирал одну о другую. Что бы тебе‚ Шпильман‚ не свернуть туда, к снегам Лапландии, где волки льют слезы в полуночных сполохах, головы задрав на леденящую‚ неподступную обольстительницу? Что бы тебе не укатить к старым добрым голландцам‚ где равнины стелятся под ногой шелковистой порослью‚ купы дерев склоняются над небыстрым ручьем‚ пастухи музицируют на свирелях‚ увитых розами‚ пастушки в венках водят неспешные хороводы‚ пухлые купидоны вспархивают в восторге над упитанными коровами‚ – вскричит ли и там глас негодующий‚ глас остерегающий‚ гневные обличения пророка‚ которого непременно желают убить?..