Книга Мистер Эндерби изнутри - Энтони Берджесс

Почувствовав себя лучше, встал с пола и пошел на кухню заглянуть в буфет. Мало смысла и места, чтобы брать с собой полупустые банки и кусочки лярда в бумаге, картошку, ломаные спагетти, горчицу. Он вытащил самую большую кастрюлю миссис Мелдрам и приготовил похлебку из мясной пасты, бульонных кубиков «Оксо», спагетти, оливкового масла, картошки в мундире с грязью и прочим, маринованного лука, сырных корок, маргарина, соли с сельдереем, воды. Нашел в быстро опустевшем буфете забытую тушку цыпленка, подарок Арри, давно протухший. Оставив похлебку кипеть, бережливый Эндерби потопал обратно разбирать и укладывать свои бумаги.

2

Эндерби, обессилевший после драки, упаковки, густой, слишком сытной, приготовленной им похлебки, проспал утром дольше, чем намеревался. Труды по сборам и расчетам еще не закончены. Оба чемодана набиты, но еще множество рукописей надо было связать и оставить в каком-нибудь надежном месте. Зевающий и помятый Эндерби, со сбившимися в клочья во сне волосами, заварил чай из оставшейся половины пакетика «Тайфу», кофе из последних ложечек «Блу маунтин». Забрав молоко, оставил молочнику прощальную записку, несколько пустых бутылок и чек на пять шиллингов четыре пенса. Потом выпил одну чашку чаю, остальное вылил в унитаз, возгордившись собой, как бывало всегда, когда ему удавалось пустить в дело то, что другой мог просто выбросить. Разогрел вчерашнюю похлебку и снова себя похвалил, когда газ погас в середине процесса. Впустую опять ничего не потрачено. Он выключил в квартире все электроприборы, съел завтрак, выпил кофе, покурил. Потом в рубашке и в трусах (вчерашний ночной костюм — пижама уложена) высыпал мусор из картонной коробки в мусорный бачок за черной дверью. (Солнечно, пронзительный холод, тонко визжавшие чайки.) Выскреб коробку номером «Фема», столкнувшись с трудностями из-за забившейся по углам слизи от сгнившей кожуры и разрозненных иероглифов чайных листьев, застелил ее двумя-тремя номерами того же журнала, набрал охапки стихов из ванны, плотно их уложил, накрыл очередными «Фемами», перевязал коробку ненужными подтяжками и длинной узловатой веревкой, связанной из валявшихся вокруг обрывков бечевки. Вымыл всю посуду холодной водой (обязательно) и рассовал по полкам. Потом подвергся холодному и мучительному бритью, быстренько сполоснулся, надел повседневный рабочий наряд с вельветовыми штанами и галстуком. Было половина двенадцатого. По его мнению, скоро можно идти. Ключи, конечно. Он вышел в подъезд, обнаружил, что кто-то, предположительно Джек, поставил рухнувший шкаф на место, и положил ключи в ящик. На письме, адресованном давно исчезнувшей миссис Артур Порсрой (почтовый штемпель от 8.VI.51.), написал химическим карандашом: КЛЮЧИ ЭНДЕРБИ, — и вертикально поставил уведомленье на шкафчик. В это время открылась входная дверь. Заглянул мужчина. Он словно играл в затейливую игру, высматривая кого-то везде, кроме того места, где тот находился; скорбным взглядом обшаривал весь вестибюль, потом как бы в конце концов отыскал Эндерби. Мужчина кивнул, бледно улыбнулся, будто сдержанно поздравил себя с успехом, и осведомился:

— Не обращаюсь ли я к персоне по имени Эндерби? — Эндерби кивнул. — Не окажете ли мне любезность, разрешив перемолвиться с вами словечком? — продолжал мужчина. — По вопросу поэзии, — добавил он. Тонкий голос Урии Хипа[45], ростом ниже среднего, длинное лицо, пушок беловатых волос, дождевик, приблизительно одних лет с Эндерби.

— Вы от кого? — резко спросил Эндерби.

— От кого? — повторил мужчина. — Ни от кого, кроме самого себя. Я ношу имя Уолпол. Пришел вас повидать по вопросу поэзии. Холодно тут в подъезде, — намекнул он. Эндерби повел его в квартиру.

Уолпол принюхался к теплому сухому воздуху с застоявшимся запахом кислой похлебки и поднятой пыли, заметил упакованный багаж Эндерби.

— Уезжаете, да? — сказал он. — Ну, я как раз вовремя вас застал, не так ли?

— Я должен на поезд успеть, — объявил Эндерби, — с минуты на минуту. Не изложите ли…

— О, я быстро, — заверил Уолпол, — очень быстро. Хочу только сказать, не хочу, чтоб вы стихи писали моей жене.

Эндерби увидел промелькнувшую и растаявшую, весьма невероятную вероятность. Улыбнулся и сказал:

— Я ничьим женам стихов не пишу.

Уолпол вытащил из кармана дождевика тщательно сложенную и разглаженную стопку листков.

— Вот стихи, — сказал он. — Посмотрите внимательно и скажите мне, вы написали их или нет.

Эндерби быстро взглянул. Его рука. Стихи к Тельме.

— Да, это я написал, — признал он, — только не от себя. Я писал их по просьбе другого мужчины. Полагаю, фактически, его можно назвать заказчиком. Понимаете, поэзия — моя профессия.

— Если это профессия, — со всей серьезностью заметил Уолпол, — разве в ней не имеется, так сказать, профессионального этти кетта? А главное, так сказать, разве она не охвачена профсоюзом?

Эндерби вдруг увидел, что его сделали соучастником перспективного посягательства на супружескую постель. И объявил об увиденном, игнорируя вопросы Уолпола:

— Вижу, вижу. Мне поистине очень жаль. Я ничего об этом не знал. Даже меньше, чем Арри. Просто никогда даже в голову не приходило, — Арри тоже, как я понимаю, — будто Тельма замужняя женщина.

— Миссис Уолпол, — тавтологично объявил Уолпол, — моя жена. Может, ее зовут Тельма, а может, и нет, в зависимости от пребыванья на службе. В связи же с вопросом о Харри, — педантично подчеркнул он согласную, — в связи с этим самым вопросом вы выходите лжецом, лицемером, если не возражаете против таких выражений. — Уолпол поднял руку, будто приносил присягу. — Я прибегаю к таким выражениям, — пояснил он, — руководствуясь общепринятыми условностями, которых вы сами, возможно, придерживаетесь, будучи бурджуем. На мой взгляд, так сказать, они не совсем соответствуют, как пережитки бурджуйской морали.

— Я, — горячо сказал Эндерби, — в высшей степени возражаю против наименования лицемером и лжецом, особенно в моем собственном доме.

— Оставьте ханжество, — предложил Уолпол, явно имевший широкий круг чтения, удобно стоя, расставив ноги, растопырив дождевик перед камином. — Вы как раз покидаете эту квартиру, которая не является домом, равно как, полагаю, вашей собственностью, и, больше того, какая разница в смысле воздействия определенных слов на сознание индивидуума, от места произнесения этих слов, будь то в церкви, в уборной, простите за выражение, или, раз уж так вышло, здесь. — И чуть присел, как бы поправляя между ягодицами режущую складку брюк.

Упоминание о церкви и об уборной проникло прямо в сердце Эндерби, воззвав к разуму.

— Тогда ладно, — сказал он. — Почему я лжец и лицемер?

— Справедливый вопрос, — признал Уолпол. — Вы лицемер и лжец, — с прокурорской внезапностью ткнул он пальцем, — потому, что скрываете свои потребности под личиной другого мужчины. О да. Я беседовал с тем самым Харри. Который признал, что отправлял наверх миссис Уолпол тарелки с тушеным рубцом, а однажды угрей, — она неравнодушна к тому и к другому, — однако понятно, что это жест дружелюбия между коллегами, когда оба работают в одном и том заведении. Они оба трудящиеся, хоть место их работы бурджуазное. Можете вы про себя сказать то же самое?