Книга Черный театр лилипутов - Евгений Коротких

Он устал доказывать, спорить. Писатель спустился на землю и просто ушел в себя.

Я задал вопрос и посмотрел на Писателя. Он усмехнулся, глаза сощурились от набежавших веселых чертиков, но вдруг я увидел, что чертики плачут сквозь смех.

«Что с ним?» — подумал я, но все проходили мимо, и никто не видел того, что видел я, хотя для этого совсем не надо быть ясновидцем.

Его крылья были в крови. Засохшие ярко-красные пятна на белых перьях. Мне стало страшно. Он понял меня и ничего не ответил. Просто отвернулся и ушел.

* * *

«В ресторан заглянуть, что ли?» — подумалось тоскливо.

Я стоял в центре зала с белой повязкой на голове, на меня кто-то падал, кто-то звал разбираться, кто-то хохотал и плевал в лицо, а кто-то с силой потянул за руку. Я уселся за столик, за которым уже сидело трое мужиков.

— Ты че-е, фраером на воле заделался? — пошевелил пальцами рук пожилой паренек.

Вся компания была на «взлете», смотрела и не видела меня.

— Ша! Не гони! — заметив мое недоуменное лицо, выставил он два пальца вперед. — Валя! — закричал пожилой паренек пробегавшей мимо официантке. — Водки! Кореша встретил!

Волшебница Валя взмахнула палочкой, и на столе появился запыхавшийся от бега пузатый графинчик.

— За козла-хозяина! — сказал он мне, наливая целый стакан. — Чтоб ему с насеста не слезать!

Мне эти тосики-босики, выражаясь нашим культурным — филармоническим — языком были, как говорится, не в жилу.

«Надо выпить и быстрее винтить отсюда», — мелькнула мысль.

Мы с пожилым пареньком грохнули за козла-хозяина.

— Что это? — прохрипел, показывая презрительным взглядом на меня, дохлый и противный тип.

— Баклан! — небрежно ухмыльнулся мой кореш. — Вместе пятилетку тащили. Ты что ж, Цыпа, Ваську Крета узнать не хочешь, а должок за тобой висит… — угрожающим голосом сказал он мне. Рожи уставились на меня. «Ни-и черта себе!» — опустилось все внутри.

— Валя! — заорал Васька Крет. — Водки! Праздник сегодня.

Теперь он налил всем, и мне опять пришлось выпить еще за каких-то козлов и баранов.

— Ну?… — прохрипел мой кореш потусторонним голосом в повисшей над нашим столиком тишине.

(Одно меня всегда удивляло: почему меня ни разу не приняли, скажем, за художника, писателя… а вот за Цыпу, который тащил с кем-то пятилетку и не хочет вернуть должок, — это как здрасьте.)

— Не каждому фраеру пяточка, — оборвал тишину мой сосед справа, искусственный мальчик с издерганным прозрачным личиком. — На, баклан, чтоб должок не заржавел.

Он положил на чистую тарелку почти искуренную папиросу, конец которой был чуть скручен. Я машинально взял и нервно докурил до конца.

— Ну? — повторил вопрос мой кореш. — Подогрелся?

— Спасибо, — нервно кивнул я, — подогрелся.

— Ну? — опять затянул он свою лебединую песню.

Я что— то пытался сказать, но совершенно забыл родной язык, лишь жаргон лабухов мелькал в уме: кочумать, лабать, берлять.

Внезапно на моё плечо легла чья-то тяжелющая рука. Я вздрогнул.

«Ну вот и все, — мелькнуло в извилинах, — как мало я пожил…»

Я медленно поднял голову, думая увидеть очередного кореша.

— Евгеша, — с иронией прогундосил Петя. — Откатываешься?

— Еще как! — завопил я, тут же вспомнив все русские слова.

— Ты что такое? — процедил Васька Крет на Горе. — Пс-сс… отсюда, — сделал он жест, будто сбил в воздухе пылинку.

Горе удивленно посмотрел на него, потом на меня.

— Твои друзья?

— Я их в упор никогда не видел! — закричал я, выскакивая из-за стола.

В голове от резкого движения зашумело, и в глазах появилась синяя пелена. И все-таки я отчетливо увидел и запомнил на всю жизнь, как Горе сверху вниз, ударом по голове, своим огромным кулачищем усадил пытавшегося было дернуться Креста назад в кресло. Мой сосед справа с прозрачным личиком, старенький искусственный мальчик, протянулся было за вилкой, как от удара левого Петиного кулака его кожа порозовела и веки устало сомкнулись. Наверно, это был очень усталый мальчик, он всю жизнь недосыпал. Остальным уже объяснять было нечего.

Помню еще, когда баскетболистка пыталась снять с меня носок, она сказала Пете:

— Надо было все-таки занять ему двадцать пять рублей, лучше б с нами посидел, а то связался с какими-то алкашами, совсем вы, артисты, цену деньгам не знаете.

— Подумаешь, — хмыкнул Горе, — что такое для артиста двадцать пять рублей… так, раз плюнуть!

* * *

— Паренек! — звенел кто-то над ухом. — Ты чего? Времени-то уже!

Я с трудом открыл глаза. Пухарчук, довольный донельзя, стоял надо мной с будильником и показывал на часы.

— Уже шесть утра! — кричал он, прыгая от радости.

— Чего тебе? — прошептал я, делая попытку подняться с кровати.

Голова звенела, как бубен шамана, исполняющей свою свистопляску.

— Вы что, с ума сошли?! — заорал вдруг проснувшийся Левшин. — Шесть утра только, хамье, рабочему человеку поспать не дадут. Лилипутище, пошел отсюда!

— А я чего? — даже не обиделся Пухарчук на Витюшку. — Евгеша сам просил передать, чтобы я разбудил его в шесть утра. Он хотел сходить в какой-то детский садик извиниться за трех поросят.

— Уроды! — закричал Левшин. — Каких еще трех поросят!

— Вот и я тоже подумал, — играл под дурачка Женек. — Как бы не опоздал, я все равно в шесть встаю, мне нетрудно.

Левшин со стоном зарылся в подушку.

— Я тебя сейчас убью, проклятый лилипут! — зарычал он. — Как же ты мне надоел, целый день тебя рекламируешь, а ты еще и в шесть утра меня достаешь! С какими дураками приходится работать!

— Заткнись, понял! — взъерошился Пухарчук.

— Пшел отсюда!

— Евгеша, зайдешь ко мне. А ты, — повернулся он к Левшину, — чтоб рублик занес, а то сам знаешь…

— За то, что ты меня в шесть утра разбудил, рубль не получишь!

— Посмотрим, — угрожающе прошипел Женек и вышел.

— Ну, как у вас вчера? — прошептал я. — А?

Витюшка долго молчал, потом горько вздохнул:

— Господи, да за что ж мне такое наказание? С какими дураками приходится работать! Этот Коля, кретин… если б я только мог знать, — приподнялся Витюшка и посмотрел на меня. — Ты это нарочно? — спросил он, показывая на мою голову. — Думаешь, клоуном прикинулся, билеты сами разлетятся?

— У вас-то как? — опять спросил я.

Левшин замолчал, тяжело вздохнул и накрыл голову подушкой. До семи еще целый час. Я поднялся и пошел к Женьку.