Книга Арбузный король - Дэниел Уоллес

— Где-то смеется мартышка.

— Что такое? — встрепенулась я.

Он повторил:

— Где-то смеется мартышка. Это значит…

— Я знаю, что это значит, — сказала я. — Так люди говорят о слепом дождике.

— Верно.

— Я ни от кого не слышала этих слов за пределами моего города.

— То есть Эшленда.

Я кивнула, и мы переглянулись, как случается с людьми в подобных ситуациях. К тому времени я отрастила длинные волосы, а он потерял большую часть своих. Он носил очки в стиле Бенджамина Франклина и козлиную бородку, что делало его похожим на психоаналитика. Однако он был риелтором. В жизни не видела человека, чей род занятий так не соответствовал бы его внешности.

С минуту он раздумывал, а потом сказал:

— Я полагаю, эшлендцы не единственные люди, кто так говорит.

— Разумеется, — сказала я. — Ты наверняка услышал это во время круиза на океанском лайнере, а может, путешествуя по Саудовской Аравии или еще где-нибудь.

— Или в то лето, когда я работал на устричной ферме, — сказал он. — Среди прочих батраков там вполне мог оказаться выходец из Эшленда.

— Не исключено, — согласилась я. — Но раз уж ты сам поднял эту тему — я имею в виду Эшленд…

— Это ты ее поднимаешь, — сказал он.

— Не суть важно, — сказала я. — Мне давно хотелось узнать, как ты стал владельцем дома Харгрейвза.

— Я владею недвижимостью…

— Знаю, — прервала его я. — Ты владеешь недвижимостью в самых разных местах. Но почему Эшленд? И почему именно этот дом? Довольно странный выбор. Во всяком случае, мне он всегда казался таким. Почему бы тебе не рассказать, как ты его приобрел?

— Но я тебе это уже рассказывал, — заявил он.

Эдмунд принадлежал к числу людей, которые умеют выглядеть абсолютно серьезными, даже когда говорят не всерьез. Он прекрасно помнил, что разговора об этом у нас не было.

— Нет, — сказала я. — Никогда.

— Что ж, — сказал он, слегка приподнимая голову, — это старая история. Поверишь ли, я когда-то имел дело с младшим Харгрейвзом.

— Да ну! — сказала я.

— Ну да, — сказал он. — После одного несчастного случая этот парень уехал из Эшленда и, по его словам, бродяжничал, перебиваясь случайными заработками, пока наконец не прибыл в Бирмингем. Это было давно, еще до твоего рождения. Я тогда работал в химчистке, а он — по соседству, на карандашной фабрике.

— Карандашная фабрика. Понятно. А как его звали?

— Представь, он изменил свое имя. Я не могу сейчас припомнить, как он звался в то время. Он так хотел избавиться от воспоминаний о прошлой жизни, что отказался от всего с ней связанного, включая собственное имя.

— А что с домом? — спросила я.

— К этому я и веду, — сказал он. — Как-то вечером несколько ребят из химчистки и с карандашной фабрики собрались на карточную игру. Покер. Серьезный покер. Ставки в таких играх были высоки — разумеется, по меркам людей почти неимущих. Однажды я проиграл в покер свою машину. Другой парень даже проиграл свою девушку. Харгрейвз — или как он тогда звался…

— Ты никак не припомнишь, — вставила я.

— Увы, никак. В тот вечер ему шла карта. Он был под градусом, снимая стресс, — накануне он узнал о смерти своего отца. Каким-то образом юристы сумели отыскать наследника. По нему было сложно судить, рад он или опечален. Бывают состояния, которые словами не выразишь. Потерять отца всегда тяжело, даже если это был такой отец, как у Харгрейвза. Мы в общих чертах знали его историю… И тут мне тоже приходит хороший расклад. Надо сказать, что в тот самый день я приобрел свою первую недвижимость: крохотный земельный участок в центре города. Не бог весть что, но мое собственное. Купчая была у меня при себе, и, когда ставки превысили всю мою наличность, я продолжал их поднимать. Все уже спасовали, остались мы с Харгрейвзом. Наконец я поставил на кон свою купчую, а он — документ о праве собственности на эшлендский дом. Мы открыли карты, и ему не повезло: флеш-рояль бьет каре при любой погоде в любое время суток. Вот так я стал владельцем дома в Эшленде. Выиграл в покер. Кстати, знаешь что? Возможно, именно тогда я подцепил ту фразу. О смеющейся мартышке.

— И с тех пор ты больше не видел младшего Харгрейвза, — сказала я.

— Никогда, — сказал он. — Но до меня доходили разные слухи. Жилось ему очень несладко.

— Не повезло бедняге, — сказала я. — Такое случается со многими.

На улице по-прежнему шел дождь и светило солнце. Мартышка неведомо где продолжала смеяться.

— Но в конце концов его жизнь наладилась, — сказал Эдмунд, подмигивая мне. — Все не так уж плохо в этом мире.

— Я тоже так думаю, — согласилась я.

И я продолжаю думать так до сих пор.

Часть II

— Давным-давно, когда проезжие дороги еще не добрались до этих мест и человек еще не утвердил над ними свой флаг (под каковым я разумею гордый флаг Юга), здесь было сплошное болото, и в этом болоте родился ты. Ты был рожден в болоте, Томас, и остался брошенным посреди болота, когда шайка злых цыган похитила твою маму. Ты тогда провалился в ямку под корнями огромного дуба, и суеверные язычники решили, что ты ухнул прямиком в преисподнюю. Твою маму они увезли в доисторическую деревушку в Аристее, далеко-далеко отсюда, где благодаря своим великим достоинствам она вскоре сделалась их царицей и превратила это племя из кары божьей в светоч цивилизации, — но это совсем другая история, которую я расскажу тебе как-нибудь в другой раз. Ты несколько лет прожил на болоте один-одинешенек, питаясь червями и цветками водяных лилий, а потом я тебя нашел и дал тебе свое имя. Немало пришлось повозиться, обучая тебя человеческой речи. Сначала ты по большей части лаял и рычал, но мог также понимать язык рыб, благодаря тому что много времени проводил в воде, — вот почему ты сейчас такой хороший пловец. Твоя бабушка тобой гордилась бы.

Я провел свое детство на десяти акрах земли, которые мой дед именовал фермой, хотя там не росло ничего, кроме сосен. Канава вдоль проселочной дороги, ведущей к нашему дому, терялась в густых зарослях дикой ежевики. В хозяйстве мы имели трех коров. Других детей в этой глуши не было; по утрам дед возил меня за две мили к шоссе, где я подсаживался в школьный автобус. Дед мог бы отвозить меня прямо в школу, но мне нравилось ездить на автобусе.

Единственная наша соседка, миссис Невинс, была много старше всех людей, каких я знал, — сгорбленная, с жесткой, покрытой крапинками кожей. Каждый год рождественским утром дед, Анна и я отправлялись ее навестить, и она дарила мне монетку, которую называла «счастливый десятицентовик». Насколько я мог судить, ничего особо счастливого в этих монетах не было: обыкновенные блестящие десярики, которые ей выдавал банк. У нас завелась маленькая традиция — сколько я себя помню, каждое Рождество мы возвращались пешком от ее дома, и я без конца повторял: