Книга Историческая личность - Малькольм Брэдбери

– Ничего подобного, – говорит Говард.

– Мне надо привести в порядок лицо, – говорит Майра, – а ты иди встречай своих гостей. Надеюсь, я не испортила вам вечер.

– Конечно, нет, Майра, – говорит Говард, и он выходит из кухни и идет по прохладному длинному коридору в холл, чтобы открыть дверь прибывшим. Он открывает дверь. По всему городу зажжены натриевые фонари, и они придают искусственный багровый оттенок воздуху, подчеркивая зубчатость обветшалых домов напротив, где никто не живет. Ярко светящиеся окна Кэрков озаряют старую разбитую мостовую, которая подсыхает, потому что дождь перестал. На улице остановился большой черный «даймлер» – катафалк марочной выдержки. В изящные серебристые держатели для букетов натыканы искусственные цветы; на длинное боковое матовое стекло наклеен призыв: «Сделаем Африку Черной!» Заднее стекло поднимается; наружу выскальзывают трое молодых людей, все в джинсах; еще двое вылезают из кабины; на одном кожаная шляпа с обвислыми полями, другой держит гитару. Они направляются к парадной двери Кэрков. Тут напротив через улицу тормозит восстановленный довоенный «стандарт-8» в прекрасном состоянии. Из дверцы водителя появляется худой молодой человек в черной кожаной куртке, он обходит машину и извлекает из нее очень беременную женщину в свободной блузке и брюках. Они тоже переходят улицу, направляясь к сияющему дому Кэрков. За спиной Говарда шаги и мелькание; Барбара сбегает по лестнице, волосы ее стянуты в парадный узел, ее сдобная крестьянская грудь выпирает из-под Розового бархата платья, которое она приобрела в «Биба», когда в последний раз ездила в Лондон. Она подходит и останавливается в вестибюле рядом с Говардом, положив руку ему на плечо.

– Первые ласточки, – говорит Барбара.

– Входите, входите, – говорит Говард.

Они стоят рядом, Барбара, крупная и блондинистая, Говард, в полной гармонии со своими висячими усами. Студенты непринужденно входят, говоря «приветик», их разношенная обувь шлепает по отциклеванному паркету. Супружеская пара, социолог с факультета Говарда и его очень округлая жена, гораздо стеснительнее; они нерешительно останавливаются на пороге, оба словно бы равно отягощены беременностью.

– Вы, должно быть, Кэрки, – говорит социолог. – Моя фамилия Макинтош.

– Входите, входите, – говорит Говард, администратор этого театра общения. – Я принесу чего-нибудь выпить.

– Так мило, – говорит Макинтош, озираясь. – Вы умеете жить по-настоящему.

Они проходят в гостиную, Говард раздает стаканы; студенты сидят кружком на полу, а Макинтоши стоят – он угрюмо-кислый, она отточена божественным гневом умной жены.

Снаружи подъезжают еще машины; мини с форсированными моторами, пляжные багги, галлюцинаторно размалеванные разбитые драндулеты, первые из многих, которые припаркуются вдоль щербатого полукруга, остальные должны будут искать места дальше на улице. Люди входят и входят; люди в старых костюмах, которые выглядят новыми, и в новых джинсах, которые выглядят старыми. Студенты и молодые парни в куртках из яка, бананах, в камуф' ляже, в мокром с виду пластике; бородатые Иисусы, длинноволосые гермафродиты, девушки с пухлыми губами сливового оттенка. Люди постарше, молодые преподаватели, серьезные молодые мужчины, яркие молодые женщины с подвешенными младенцами на спинах или покачивающиеся между ними в портативных колыбелях, которые затем оставляются в разных уголках дома. Группы, вначале обособленные и раздельные, начинают соединяться и перемешиваться; горстки превращаются в толпу, и она передвигается из комнаты в комнату. Студенты начинают разговаривать с преподавателями, и обе группы вступают в разговоры с третьей, состоящей из посторонних, – с гражданским лидером местной пакистанской общины, с молодым человеком в темных солнцезащитных очках, владельцем городского секс-шопа, носящего название «Начни и кончи», с лекторшей Движения за освобождение женщин из Лондона в афропарике, с радикальным католическим священником и его любовницей, с человеком из винного магазина при значке «Улыбайтесь», а гораздо позднее, после окончания спектакля, и со всей труппой нудистского театра, гастролирующего на этой неделе в Водолейте с «Как важно быть серьезным». Говард очень занят и многолик, опытный хозяин вечеринки, мастер организации общения. Вот он стоит у двери или циркулирует с бутылкой, обеспечивая контакты и ассоциативность. Вот он исчезает за кулисами передвинуть стол, открыть дверь, продемонстрировать постель, вывинтить стратегическую пробку из коробки в коридоре, содействовать обманчивому, но ширящемуся развитию иллюзии, процесса, которым он руководит. Он наблюдает, как оживление Достигает апогея. Он видит, как трепещут платья, мелькают костюмы, и расчетливо делает все, что может, чтобы стимулировать происходящее с помощью света, и звука, и движения. Разговоры начинают обретать все большую громкость, полностью заполнять звуковое пространство; супружеские узы начинают развязываться; групповые связи начинают смещаться; имеет место катексис; люди говорят друг с другом и прикасаются друг к другу и дразнят друг друга.

В викторианской оранжерее за домом лампы теперь почти все погасли и начались ритмические танцы. Очень громко разговаривая, появляется театральная компания. Мест– борцов за нравственность пикетировала театр, держа плакаты «Храните Британию одетой!». Это разгорячило их, придало им агрессивности. Кроме того, они прихватили с собой несколько бутылок спиртного, которые щедро пустили вкруговую. Их появление придало ускорение дрейфу социальных частиц, расщеплению и синтезу. Вечеринка обрела новые помехи и возможности в новых местах. Обнаружилась еда, и коллективный аппетит разыгрался; столы, обремененные сыром и паштетом, мгновенно очистились. На втором этаже Говард ставит пластинку на проигрыватель; на первом этаже из динамиков в книжном шкафу доносится голос Джоан Баез. Тотчас появляется второй импресарио: Барбара в своем длинном розовом платье разносит оливки и соленые крендельки, приговаривая:

– Ешьте! Я еврейская мамаша.

С улицы входит, таща на веревке коричневого терьерчика, низенькая толстушка по имени Анита Доллфус, второкурсница при длинных кудрявых волосах, схваченных индейской повязкой, в очках в стальной оправе и заплатанной юбке такой длины, что ходить в ней почти невозможно. Миссис Макинтош, которая после своего своевременного появления весь вечер медленно оседала в направлении пола, уложена спать на кровати. Прошел слух, что наверху есть наркота, и общество по всему дому движется вверх. Кто-то отправился привезти гуру, который, согласно афишам, находится в городе, но который, к слову, так на вечеринке и не появится. Немецкую лекторшу в прозрачной блузке подбивают снять ее. Говард стоит на верхней площадке лестницы и сквозь очки озирает общую картину.

– У меня с женой уговор, – говорит девушке мужчина, сидящий на верхней ступеньке лестницы.

– Так говорят все женатики, – говорит девушка.

– У нас по-другому, – говорит мужчина, – моя жена про него не знает.

Низ дома смахивает на огромный музей одежды, словно все фасоны и моды былого синхронизировались и здесь, в собственном доме Говарда, конвергировались и перемешались; исполнители средневековых мистерий, исторических романтичных мелодрам, трагедий окопной войны, пролетарских документальных пьес, викторианских светских фарсов играют одновременно в едином эклектичном постмодернистском коллаже, представляющем собой чистую и открытую форму, самогенерирующий хэппенинг[8].