Книга О суббота! - Дина Калиновская

Она спустилась вниз, она решила отправить Грише письмецо, несколько слов. Но с досадой вспомнила, что Гришин адрес — дома на конверте. Тогда она написала другое письмо, записочку:

«Дочь моя! У тебя совесть есть? Глаза вылезают на лоб, пока увижу в ящике твое письмо!..»

Этот адрес она помнила и во сне.

Она стояла за высоким мраморным столиком. Рядом с ней сочинял телеграммы мальчик лет двадцати в красной футболке. Собственно, он сочинял не телеграммы, а адреса к ним. Четыре бланка были разложены в ряд, а сам текст на всех четырех уже был написан, на всех четырех — одинаковый. Мария Исааковна прочла дальнозоркими глазами: «Пришли десять. Толик». Вероятно, ему нужно было сорок рублей, но он не мог обременить такой суммой никого из своих приятелей и вынужден был потратиться на четыре телеграммы. Он скреб ногтем то подбородок, то переносицу, отталкивал сползающую со спины на руку гитару. В конце концов на каждом бланке он написал по одному слову:

«Москва». Значит, поняла Мария Исааковна, молодой человек — москвич. Москва. Как она любила Москву! Одно название — и то волновало. Она предложила бы молодому москвичу немного денег взаймы, если бы не гитара — символ легковесного отношения к долгам и обязанностям.

— Я вам советую, — сказала она юноше, — пошлите телеграмму вашей маме.

Он насупился, холодно кивнул: не ваше, мол, дело, бабуся.

— Уверяю вас, мама никогда не подведет…

К нему, незнакомому юноше из Москвы, успела она повернуть лицо, когда с ужасом увидела, что ее перо, оставляя жирную виляющую полосу, поползло по конверту, а мрамор стола потек, как разогретое масло, теряя форму, меняя цвет, и потекла, оплавляясь, пластмассовая чернильница на столе, и поплыла рука в красном рукаве футболки, и потемнели, лиловея, четыре округлившиеся телеграммы.

— Ой, что это?! — удивленно воскликнула она.

Как музыка, слышанная в детстве, зазвучала в ней томительная и ускользающая боль. Она схватилась за сердце, чтобы приблизить ее к себе, чтобы вслушаться в нее, расчувствовать, понять, не упустить. Но тело стало странно легким, как бы парящим, уплывающим, и вместе с ним удалялась и таяла, отнималась ее боль, самое важное для нее, самое принадлежащее ей. Красная футболка тоже стала лиловой, потемнела и померкла. Вокруг запрыгали фиолетовые пузыри. Из их множества вырвался один с огненной серединой, бойким ресторанным голосом запел «Каштаны, каштаны», и смолкло, и ничего не осталось — ни боли, ни света, ни голоса, ни холода цементного пола, ни суеты вокруг.

Как и обещал, Гриша прилетел на следующий год с женой Нэнси, она всем без исключения понравилась.

Гриша побывал на кладбище. Ему страстно захотелось посадить дерево над могилой Марии Исааковны, но в середине лета сажать деревья не полагается, так что Гришина затея сама по себе и отсохла.

На этот раз собрались у Мони.

Казалось, что Моня не захочет оставаться в жизни без Клары, но он жил. Стал очень тихим, полюбил ходить к заводу и кормить голубей возле цветника. Если в обеденный перерыв кто-нибудь подсаживался к нему на скамейку, он спрашивал: «Из какого цеха?» Или: «Как сейчас с трубами большого калибра?» А уходя, тайком срывал с тумбы какой-нибудь цветок.

Гриша приехал еще через год. Саул Исаакович был тогда вполне здоров, ноги отлично подчинялись обоим, и они много гуляли. А в четвертый приезд Гриша навещал его в больнице — с ногами что-то сделалось, лечили.

— Исключительное место — больница! — говорил Саул Исаакович в больничном саду под липой. — Справа от меня лежит профессор истории, слева — кандидат технических наук! Когда и где я мог иметь такую компанию?!

А Гриша под липой жаловался, что дочь связалась с негодяем, и негодяй не смог по конской своей сути понять ее, но смог истерзать ей сердце. А люди, купившие у него магазин и весь первый этаж, выживают его из второго этажа, и, вероятно, придется съезжать на новое место. А он привык к старому саду, он вырастил его своими руками, привык к соседям. Фамилия этих людей была Брункс. Имя негодяя не называлось.

Гриша тратил на поездки бешеные деньги…

— Но вот уже третий год…

— Не едет?

— Не едет и не пишет!

— Здоров ли?

1974