Книга Новые мелодии печальных оркестров - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Потом Вэл какое-то время сражался в рядах армии Деникина, пока не осознал, что участвует в бессмысленном фарсе, а величие Российской империи кануло в прошлое. Вскоре он перебрался во Францию, где неожиданно столкнулся с проблемой, как добывать средства к существованию.

Естественной, разумеется, казалась перспектива обосноваться в Америке. Там по-прежнему проживали две какие-то относительно обеспеченные тетушки, с которыми мать Вэла рассорилась много лет тому назад. Однако из-за предрассудков, привитых ему матерью, обращение к ним представлялось немыслимым, да и денег на путешествие через океан у него не было. Следовало подождать до той поры, когда вероятная контрреволюция в России вернет ему потерянную собственность Ростовых, а пока что как-нибудь продержаться во Франции.

И Вэл отправился в городок, знакомый ему больше других, — в Канны. На последние двести франков он купил билет в вагон третьего класса, а по прибытии взамен фрака получил от услужливых дельцов деньги на еду и ночлег. Позже он об этом сожалел, поскольку фрак помог бы ему найти должность официанта. Впрочем, вместо этого ему удалось устроиться водителем такси, что в равной степени могло считаться как величайшей удачей, так и величайшим несчастьем.

Иногда Вэлу приходилось возить американцев, желавших арендовать виллу, и, если переднее стекло у него в автомобиле было поднято, до него доносились любопытные обрывки разговора:

— …я слышала, этот шофер — русский князь… — Тише! — Да-да, этот самый… — Эстер, помолчи! — и тут раздавались сдавленные смешки.

Когда автомобиль останавливался, пассажиры толклись у дверцы, чтобы украдкой взглянуть на Вэла. На первых порах, если это были девушки, Вэла охватывало уныние, но скоро он перестал обращать на это внимание. Однажды какой-то американец, будучи после выпивки в приподнятом настроении, поинтересовался, правда ли, что Вэл князь, и пригласил его на обед; в другой раз пожилая женщина, выходя из такси, схватила его за руку, энергично ее потрясла и заставила взять сотенную купюру.

— Знаешь, Флоренс, теперь я могу рассказывать всем дома, что обменялась рукопожатием с русским князем.

Подпивший американец, который пригласил Вэла на обед, думал сначала, что Вэл — сын царя: пришлось объяснить ему, что княжеский титул в России обозначает, как и титул герцога в Великобритании, только принадлежность к аристократическому сословию. Но американец никак не мог взять в толк, почему Вэл не бывает в обществе и не может сколотить себе приличное состояние.

— Здесь Европа, — мрачно сказал Вэл. — Капитал здесь не наживают. Деньги либо наследуют, либо старательно копят долгие годы, и тогда — может быть, через три поколения — семейство попадает на более высокую ступень социальной лестницы.

— Подумайте над тем, какие у людей есть потребности — по нашему примеру.

— Это потому, что в Америке денег больше. А в Европе все потребности давным-давно предусмотрены.

Однако спустя год — по протекции молодого англичанина, с которым он до войны играл в теннис, — Вэлу удалось получить должность клерка в каннском отделении британского банка. Он рассылал почту, заказывал железнодорожные билеты и организовывал экскурсии для нетерпеливых туристов. Иногда к его окошечку подходили знакомые по прежним временам лица: если Вэла узнавали — он подавал в ответ руку, если нет — не произносил ни слова. Через два года уже никто не обращал на него внимания как на князя в прошлом: русские приелись, о великолепии и богатстве Ростовых вместе с их окружением постепенно забыли.

Вэл почти ни с кем не общался. По вечерам он немного гулял по набережной, выпивал, не торопясь, кружку пива в кафе и рано ложился спать. Его редко куда приглашали, считая, что его невеселый, сосредоточенный вид наводит тоску, да он и сам отказывался от любых приглашений. Вместо дорогих твидовых и фланелевых костюмов, которые отец выписывал для них обоих из Англии, он носил теперь дешевую французскую одежду. С женщинами не знался вовсе. Если в семнадцать лет он был в чем-то непоколебимо уверен, то только в одном: вся его жизнь будет исполнена романтики.

Теперь, спустя восемь лет, ему было ясно, что этому не бывать. Собственно, времени для любви у него и не оставалось: война, революция, а потом и бедность, вступив в заговор, вооружились против надежд его сердца. Родники любовного чувства, впервые пробившиеся на поверхность тем апрельским вечером, тотчас же истощились — кроме одной только тоненькой струйки.

Счастливая юность кончилась для Вэла, едва начавшись. Он видел, что годы его идут и что внешне он выглядит все более обтрепанным, а жизнь постепенно сводится к воспоминаниям о дивных днях отрочества. Временами он навлекал на себя насмешки — когда демонстрировал младшим сотрудникам старинные фамильные часы, а те только прыскали в кулак от его рассказов о былом великолепии семейства Ростовых.

Однажды апрельским вечером 1922 года Вэл, прохаживаясь по набережной и глядя на неизменное волшебство зажигавшихся фонарей, предавался привычным мрачным размышлениям. Не для него теперь творилось это волшебство, однако творилось оно по-прежнему, и это его хоть немного, но радовало. Наутро он собирался отправиться в отпуск и поселиться в недорогой гостинице близ города, где будет купаться в море, читать и отдыхать, а по возвращении снова приступит к работе. Уже третий год подряд он брал отпуск на вторую половину апреля — может быть, потому, что именно тогда чувствовал потребность предаться воспоминаниям. Ведь именно в апреле судьба подарила ему лучший отрезок жизни, когда он в романтическом свете луны испытал высшее счастье. Это событие он хранил в душе как святыню; тогда он полагал его всего лишь началом, однако оно обернулось концом.

Вэл помедлил немного перед «Café des Étrangers»,[3]но тут же, повинуясь какому-то порыву, пересек улицу и спустился к берегу.

В гавани стояла на якоре дюжина яхт, уже красиво посеребренных луной. Он видел их и днем, прочитал и названия, выведенные на бортах, — единственно по привычке, поступая так уже три года чисто механически.

— Un beau soir?[4]— произнес чей-то голос рядом с ним. Это был лодочник, частенько встречавший здесь Вэла и раньше. — Мсье тоже находит, что море прекрасно?

— Очень.

— Да, это так. Но живется прилично только в сезон, а в остальное время года туго приходится. Впрочем, на следующей неделе кое-что подзаработаю. А платят мне только за то, что я тут торчу без дела с восьми утра до полуночи.

— Что ж, совсем неплохо, — вежливо согласился Вэл.

— Нанимает меня вдова, красавица из красавиц, американка. Ее яхта всегда стоит тут на якоре всю вторую половину апреля. Если «Капер» прибудет завтра, сравняется уже три года тому.

V

Вэл не спал всю ночь — не потому, что задавался вопросом, как ему поступить, а потому, что в нем ожили и заговорили так долго приглушенные чувства. Конечно же, видеться с ней он не должен: где уж ему, бедному неудачнику, от имени которого осталась одна бледная тень… но отныне и навсегда знать, что о нем помнят — разве это не осчастливит его хоть чуточку? Новость придала его собственной памяти иное измерение — наделила ее жизненностью, как это бывает, если смотреть на обыкновенное изображение через стереоскопические очки. Новость вселила в него уверенность в том, что он не обманывался: когда-то он показался привлекательным очаровательной женщине и она об этом не забыла.