Книга Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

— Играть одному, — продолжал он, — давать себе самому задания, занимать себя — задача не из легких. Настоящая проблема! В основу этой проблемы — как и в основу любви — я ставлю скуку, страх остаться в полном одиночестве при свете дня — ради выгоды. Или остаться в полном одиночестве во мраке ночи — ради любви.

— Вы безумцы! Жалкие идеологи! — неожиданно вскричал А. — Интеллектуальные калеки! Ваша деградация достигла предела. Мир вокруг вас загнивает, позабыв о свежести. Вы поражены немощью, которая расползается вокруг, делает из вас мертвецов, лишает вкуса, смыкает вам глаза, так что мир сужается до карликовых размеров, затыкает ноздри, не давая дышать в полную силу и позволяя различать только зловоние, гнетет вас прошедшими тысячелетиями и пугает печальным и неверным грядущим…

Бож прервал его:

— Вазир Птахопет писал нечто похожее своему сыну. Правда, это было четыре тысячи четыреста лет тому назад. Кажется, его мумия хранится в некрополе Саккара. Он жил в эпоху Исеси[44].

— Ну вот, снова мы о любви! Снова о ночном мраке! — воскликнул Коэн. — Опять эти слова, которые А. или Йерр считают пустыми. Какими бы древними они ни были!

Б. добавил, что девиз Гийома Бюде[45], выбитый на фасаде его дома по улице Сен-Мартен, говорит о стыде, который внезапно охватывает человека при мысли пожертвовать ради своего существования теми самыми целями, ради которых живут люди.

— Неверно! — отрезал А. — Более чем иллюзорно! <…>

Йерр решил отвлечь нас от этой темы. Пожаловался, что утром прочел о «повышении» бензина, поскольку тот «в недостаче». Томас начал настраиваться и порвал струну «ми». И мы не смогли сыграть два квартета Моцарта, хотя Коэн принес обе партитуры.

Вместо этого мы — то есть Марта, Коэн и я — исполнили Второй соль-минорный квартет Форе. Марта сказала, что ценит его «превыше всего остального». Это было трудно, но А. сумел нас поддержать, так что мы не оплошали в длинных, самых романтических пассажах. Затем они сыграли втроем ми-мажорный квартет Гайдна, а затем фа-диез-минорное трио, посвященное Ребекке Шрётер[46]. Несмотря на трудности, Марта и А. успешно справились с этим сложным виртуозным произведением. Я не жалел, что не играю. Это были восхитительные минуты.

Вторник, 20 февраля. Заходил на улицу Бак. А. был в восторге от вчерашнего вечера. Значит, мы правильно поступили, заставив его принять в нем участие? Он признал, что да.

Сегодня он говорил о себе более объективно:

— У меня нет другого свидетеля происходящего со мной, кроме этого навязчивого страха. Поистине загадка — этот угнездившийся во мне страх. Это постоянное его присутствие во мне. И вот именно он свидетельствует обо всем. Но поскольку страх нельзя описать, это свидетельство безмолвно, и эта общность оставляет меня в одиночестве.

Он смолк.

Потом сказал, что это так же грустно, как безмолвный ужин на улице Вивьен, когда Манон стала предательницей, когда де Грие силился молчать, ничего не видеть и не слышать, когда между ними на столе слабо мерцала тоненькая свечка[47].

И вдруг неожиданный вопрос: могу ли я прийти к ним завтра на обед?

И наконец:

— Как мне отвлечься? Как развеять этот страх?

— Очень просто: непрерывно думая о нем. Ты же знаешь: клин клином вышибают. Может, и твоему страху это надоест. Вот так же любимая женщина может внушить любовнику отвращение к любви своими назойливыми ласками и постоянными требованиями…

— Испугать пылкостью… — сказал он, и его губы тронула легкая, почти незаметная улыбка. По крайней мере, так мне показалось.

Среда, 21 февраля. Обедал у А. Сидел между Д. и его отцом. Элизабет оставила нам холодную курицу.

Я разрезал курицу и положил кусок с дужкой малышу Д. Он съел мясо и захотел сыграть с отцом в «Беру и помню»[48].

А. выиграл, и Д. пришел в ярость. Сказал мне, что ему хотелось получить в подарок футбольный мяч, похожий на «настоящий». То есть (если я правильно понял) с черными квадратами.

Но тут Д. спросил отца, какое желание загадал он.

— Мозг, который был бы более беззаботным, — ответил тот.

Д. спросил нас, что означает слово «беззаботный». И нашел это желание дурацким. Потом к нему пришел поиграть товарищ, они съели один апельсин на двоих и удалились в детскую.

В три часа пришел Рекруа. А. сварил кофе. Но, выпив его, снова затосковал.

Р. воспользовался этим, чтобы прочитать ему нотацию.

— У вас мало шансов разделаться со своей бедой, сказал он, — отказывая ей во внимании. Однако внимание не должно вообразить себя лекарством от беды! Если тот, кто уверен в своей способности осознавать природу вещей, пытается извлечь из ясности пользу, свойственную лишь иллюзии, он рискует навлечь на себя много свойственных ей неприятностей. И пусть не забывает, что эта способность сама по себе была пробуждена неотвратимым характером того, чем он был…

— Как это? — переспросил А., вдруг заинтересовавшись.

— Но вы же не символист. По крайней мере, до сих пор не выказывали себя таковым. Поэтому вам нужно не только уделять много внимания своей беде, но и желать худшего. Как бы вы ни силились, вам не удастся отбросить прочь свое существование. Иначе, по логике вещей, было бы правильнее просто покончить жизнь самоубийством.

А. признался, что думал об этом. Впрочем, добавил он, так может поступить только холостяк. Р. продолжал:

— Вы не добьетесь радости путем отвержения тоски. Боязнь страха еще не есть веселость. В общем, мне кажется, что я могу утверждать следующее: это вещь гораздо менее болезненная, нежели стремление сжиться со страхом, как тело сжилось со своей кожей.

— Это очень ненадежная защита, — ответил А. — Но правда и то, что на свете мало надежных средств…