Книга Повседневная жизнь Дюма и его героев - Элина Драйтова

Полуразрушенный замок барона Таверне в «Жозефе Бальзамо» также в большой мере является декорацией для действия. А вот в романе «Сильвандир» мы находим более интересное описание. И оно тем более любопытно, что изображает скромно живущего во времена Людовика XIV знатного барона, который не устремился вместе со всеми поближе к Версалю и, «пребывая вдали от солнца и, тем самым, от света… прозябал в безвестности и забвении» («Сильвандир», I).

Вот краткий отчет о его экономическом положении.

«Барон Аженор Паламед д’Ангилем (…) жил в замке, расположенном на равнине, владел шестьюдесятью овцами и шестью коровами, продавал на двести ливров в год шерсти и выращивал за тот же промежуток времени на триста ливров конопли, выручая всего пятьсот ливров, каковые он великодушно отдавал баронессе д’Ангилем — на ее наряды и на воспитание их сына.

У баронессы Корнелии Атенаис д’Ангилем было только шесть платьев, хоть и не слишком элегантных, но зато необычайно красивых: одно платье она сшила к свадьбе, другое — по случаю рождения сына (…) Остальные четыре платья баронессы были сшиты не в столь отдаленные времена и больше отвечали современной моде; однако и они, можно сказать, видали виды» («Сильвандир», I).

Наследственные владения д’Ангилемов, которые должны были перейти к сыну барона Роже, состояли из «Ангилема, Пентад и Герит, иными словами, шестидесяти арпанов пашни, двадцати арпанов лесных угодий и огорода, где росла капуста» (Там же).

Воспитание юного наследника поначалу сводилось к физическим упражнениям: верховая езда, охота, фехтование. Кроме того, священник из соседнего села обучил его основам грамматики. Затем юноше был выписан наставник — аббат Дюбюкуа.

Как видим, состояние барона было весьма скромным. Дюма уточняет:

«Барон получал от своих арендаторов, которым он отдавал внаем земли, тысячу двести ливров в год; а посему, так как в провинции доходы каждого известны всем остальным, ему следовало либо безропотно смириться с репутацией дворянина средней руки, либо лгать.

И барон лгал без зазрения совести: он утверждал, будто получает сто луидоров в год из военной казны да еще сто других из личной казны короля. Впрочем, мы не отважимся уверять, что он утверждал это самолично, просто он не мешал говорить другим и никого не разубеждал. Надо сказать, (…) никто не обманывался насчет этих двухсот луидоров дополнительного дохода, и потому шевалье Роже Танкред не считался в провинции завидной партией» (I).

Барон мечтал было направить сына по финансовой части, но получить такую должность мелкопоместному дворянину, не имеющему особых заслуг перед г-жой де Ментенон, отцом Лашезом или герцогом де Мэном, представлялось невозможным, а потому жизнь спокойно текла дальше, отец мечтал о карьере сына, сын охотился, соседи, как в любой деревне XIX века, прекрасно знали обо всех проблемах семьи, и все шло своим чередом, пока, как вы догадываетесь, юный Роже не влюбился…

Оставим Роже д’Ангилема наедине с его сердечными заботами и взглянем еще на одно имение, чуть более раннего времени и более богатое. Это усадьба г-на дю Валлона де Брасье де Пьерфона, то есть нашего старого друга Портоса. Заехать к нему тем более приятно, что «поместье Брасье находилось в нескольких милях от Виллер-Котре» («Двадцать лет спустя». Ч. I, XII). Впрочем, д’Артаньяну, вместе с которым мы отправляемся в это путешествие, не удалось застать Портоса в Брасье, и мы последуем за ним в сопредельный Пьерфон: для этого «следовало ехать по дороге, ведущей из Виллер-Котре в Компьень, и, миновав лес, свернуть направо».

Имение Портоса, простите, г-на де Пьерфона находилось в живописной долине, «в глубине которой дремало небольшое прелестное озеро, окруженное разбросанными там и сям домами с соломенными и черепичными крышами; казалось, они почтительно признавали своим сюзереном стоявший тут же красивый замок, построенный в начале царствования Генриха IV и украшенный флюгерами с гербом владельца» (XII).

Подъезд к замку представлял собой «аллею, обсаженную прекрасными тополями и упиравшуюся в железную решетку с позолоченными остриями и перекладинами».

Золоченой оказалась не только решетка. В самом замке «все сверху донизу сияло позолотой: золоченые карнизы, золоченая резьба, золоченая мебель» (Ч. I, XIII). Еще бы! Портос был вдовцом и имел сорок тысяч дохода. Он мог устроить жизнь по своему вкусу, а потому в его имении имелись стада тучных овец, охотничьи угодья, обилие рыбы в прудах и небольшой виноградник, обеспечивавший стол хозяина вином. От такого изобилия у всех, кто жил во владениях Портоса, были счастливый вид и «лица в аршин шириной».

Итак, мы имеем наконец картину счастья и изобилия, пример богатого сеньора, который живет со вкусом и не мешает жить другим. Думается, что щедрый Портос счел бы личным оскорблением, если бы в его владениях поселилась нищета. Ему хватало денег на всех. Но кое-чего не доставало и ему. Окрестные мелкопоместные дворяне, жившие, скорее всего, куда более скромно, тем не менее обладали титулами, которыми явно кичились. Поскольку в деревне известно все и обо всех, они быстро разузнали, что супруга Портоса, вдова стряпчего, — «сомнительная дворянка», и сочли это «отвратительным». Из-за этого словечка «отвратительно» Портос даже дрался на дуэли, что заставило окрестных графов и виконтов замолчать, но не убавило их презрения.

Барон д’Ангилем страдал от отсутствия денег, Портосу не доставало для полного счастья баронского титула. Так уж водится: в жизни всегда чего-то не хватает!

И причины этой неудовлетворенности человека его положением кроются зачастую не во внешних обстоятельствах, экономических или политических, а в том, кто эти обстоятельства создает, — в самом человеке. Обратимся же наконец к тому, как Дюма изображал людей: современников, исторических лиц, представителей всех рангов и сословий.

Глава шестая

Ранги, сословия, характеры, судьбы

Короли

Глубокая вера в провиденциальную логику человеческой жизни уберегла Дюма не только от предвзятости по отношению к «положительным» и «отрицательным» героям, но и от пресловутой «классовой позиции», которая уже была свойственна многим писателям его времени. Наследники идей 1789 года и свидетели беспомощности политики младшей ветви Бурбонов и потомков Наполеона, они зачастую недолюбливали королей, забывая, что те — тоже люди, и не предполагали, что, возможно, окажись они сами на месте того или иного монарха, у них тоже не хватило бы сил и умения справиться с ситуацией. Однако что поделаешь! Передовым французам середины XIX века казалось правильным унижать королей, а с ними порой и свою собственную историю.

Вспомним образ Людовика XI в «Соборе Парижской Богоматери» В. Гюго. Достаточно проанализировать главу «Келья, в которой Людовик Французский читает часослов», чтобы увидеть однозначность оценки этого образа автором. Глава начинается упоминанием о том, что король не любил Париж, «находя, что в нем недостаточно потайных ходов, виселиц и шотландских стрелков». Затем мы присутствуем при том, как Людовик XI тщательно, со свойственными ему скупостью и мелочностью, пересчитывает расходы двора и парижского муниципалитета, попутно замечая, что охотно утверждает лишь сумму, ушедшую на покупку нового меча палачу для казни Людовика Люксембургского. «На такого рода расходы я не скуплюсь. На это я никогда не жалел денег», — заявляет король.