Книга Кольцо Луизы - Николай Вирта

Мутно и зыбко вокруг… И можно понять мрачное настроение Гитлера.

Не сдается Англия. Бомбардировки Лондона, когда над городам, сея смерть и ужас, повисли триста, четыреста бомбардировщиков, не сломили британцев.

Поставлена на колени Франция, но французы, объединившиеся в Сопротивлении, готовы трижды отдать свои жизни за свободу страны. Бушует партизанская война в Югославии. Турки хотят и не хотят воевать… Япония заключила пакт о ненападении с Россией. Недоволен и капризничает Муссолини. В Румынии неспокойно: короля Кароля пришлось заменить Михаем. Антонеску жестоко расправляется с недовольными.

Гитлер судорожно ищет союзников. Он встретился с каудильо; испанский фюрер осторожничал…

На жизнь фюрера покушались в Мюнхене. Потом снова покушение: антифашист бросил бомбу в автомобиль Гитлера. Фюрер отделался легкими царапинами — бомба разорвалась рядом. Новые аресты, новые пытки и расстрелы… и новые заговоры.

Не веселили фюрера вести из Америки: Рузвельта в третий раз избрали президентом; Гитлеру, конечно, доподлинно известно, на чьей стороне симпатии Рузвельта. Знает он также популярность этого замечательного американца. Авторитет, уважение и любовь американцев к Рузвельту — тоже не секрет для фюрера, равно как и мощь заокеанской державы.

Помнишь, как Гитлер много раз говорил: управлять — значит предвидеть. Готовясь к нападению на нас, он ничего не предвидел, а все его расчеты оказались писанными на песке. Ему казалось, что вермахт разгромит нас, прежде чем англо-американская коалиция сумеет вооружиться и мобилизовать свои ресурсы, и отдал приказ воевать, «не задумываясь о потерях и резервах», полагая, что ему не придется тронуть эти резервы.

Он не принял в расчет и еще кое-что. Не мне объяснять тебе, что еще помнили у нас на Родине Первую мировую войну, начатую Германией. Еще не забыли наглости немецкого командования на переговорах в Брест-Литовске. Не выветрились из памяти грабеж и бесчинства немецких солдат на Украине и в захваченных прибалтийских республиках. Еще свежи были воспоминания об ультимативном требовании немцев ввести в Москву батальон своих солдат после убийства левыми эсерами посла Мирбаха. Все мы знали, какая идея красной нитью проходит в книге Гитлера "Майн кампф". Мы много лет подряд слышали речи фюрера о коммунистической опасности, клевету и нападки на первое в мире социалистическое государство — это бельмо на глазах нацистов.

День и час назначены. Об отступлении не могло быть речи. Гитлер дорвался до заветного и решил играть напропалую.

Известный тебе Рудольф Лидеман с восторгом рассказывал Антону, как в ночь на двадцать второе июня Гитлер диктовал секретаршам Дарановской и Шредер речь в рейхстаге. Каждые пятнадцать минут камердинер фюрера Линге носил машинисткам страницы с записью речи.

"В шестом часу, — болтал Лидеман, — фюрер лег спать. В половине девятого встал. Брился он сам". (Боялся даже парикмахера.)

Через полчаса, одетый в свою обычную униформу, фюрер стоял перед нацистским рейхстагом и выкрикивал речь…

Выслушав его, я сказал самому себе: "На нас-то, господин Гитлер, ты и сломаешь шею. А уж я лично насолю тебе, как только смогу!…" Обнимаю.

Твой Афанасий Чернов».

(Письмо Клеменса Видеману, написанное после войны.)

Глава четырнадцатая.

АНТОН КЛЕМЕНС ИНФОРМИРУЕТ ЦЕНТР

1

«В начале апреля сорок второго года Рудольф Лидеман зашел ко мне. Я сразу понял: дела у него — лучше желать нечего.

— Поздравьте меня, Антон! Я назначен начальником штаба танковой дивизии. На днях мы приступаем к формированию. Зимой русские лихо поприжали нас, но ничего, мы еще сильны!

— Вы рождены под счастливой звездой, — ответил я и предложил выпить по этому случаю, от чего Руди не отказался.

В общем-то, малый он неплохой, только слишком был избалован в детстве, не знал нужды в юности, а потом, вступив в партию фюрера, катился по ровной дорожке, и все ему трын-трава. Не думаю, чтобы он слишком увлекался идеями; голова его ко всему мало-мальски серьезному не приспособлена. Впрочем, в своем деле он преуспевал. Как-никак окончил танковую академию, по части военной техники слыл человеком сведущим и довольно расторопным командиром. Это у него в крови, как он уверял; все его предки — народ военный, муштрованный. Ему все это нравилось, и он с упоением занимался своим делом.

Мы выпили. Я подливал да подливал, тщательно следя за тем, чтобы бокал Руди не оставался пустым. Сам тоже выпивал, но, зная меру, пил так, чтобы не опьянеть. Чем больше пил Руди, тем развязнее становился, бахвалился, что не пройдет и года, как он будет командиром дивизии, и «черт меня побери», если не ворвется первым со своими танками в Москву, хвастался самоходными орудиями и новыми танками, поступающими на вооружение его части, для которых, как сказал Руди, любой овраг не страшнее дорожной колеи, а любой большевистский танк —не прочнее ореховой скорлупы, это воистину свирепые машины, настоящие тигры.

Я слушал Руди нарочито рассеянно, хотя меня так и подмывало разузнать подробности о новом оружии вермахта. Руди, сам того не понимая, подогревал во мне это желание, заметив, что при моей страсти к разного рода технике я, увидев эти машины, получил бы громадное удовольствие, расписывал мощность моторов, неуязвимость брони и так далее.

Когда Руди перестал трещать, я сказал, что хотя и люблю возиться с техникой, но не слишком люблю воевать, а между тем, очевидно, и мне придется шагать со всеми: тотальная метла не знает пощады.

Оттопырив нижнюю губу, Руди принялся канючить, что это будет чистейшим свинством, если он лишится не только друга, но и такого любезного кредитора, начал успокаивать меня, ссылаясь на мои обширные связи. Вот тут-то я и поймал его на удочку, сказав, что мне обещают должность в одном из управлений Главного интендантства, но нужна солидная рекомендация.

Руди понял мой намек. Напыжившись, он заметил, что дал слово никого и никуда не рекомендовать, промычал что-то о моем подданстве.

— С этим все в порядке, — успокоил я его.

— Может быть, может быть, — эдаким противно снисходительным тоном заговорил Руди. — Но я принципиален в своих решениях. Принципиальность, щепетильность, чистота крови, беззаветное служение фюреру — мои девизы, Клеменс, — добавил он напыщенно.

Тогда я решил не церемониться.

2

У нас лежали фамильные драгоценности Лидеманов. Фрау то и дело выпрашивала у старика то тысячу, то две тысячи марок, ссылаясь на то, что в свое время она возьмет драгоценности, а пока что пусть они лежат у нас вроде, так сказать, залога. Само собой разумеется, каждый раз мы брали у фрау и Руди расписки в получении денег. Я напомнил Рудольфу, что ему и матери пора бы забрать драгоценности и вернуть нам долг: дольше мы не можем их держать, кроме того, нам нужна наличность.