Книга Размышления о чудовищах - Фелипе Бенитес Рейес

В один прекрасный день, когда смерти наконец удалось, так сказать, продать мне пылесос, я схватил восемь амфетаминчиков, остававшихся в упаковке, проглотил их и принялся ждать, пока тело мое лопнет, потому что, наблюдая за действием, которое они оказывали на мою мать, я приписал этим капсулам способность возбуждать организм вплоть до расплющивания, если принимать их в большом количестве, однако я добился только того, что провел два дня вместе с ночами, кое-как ковыляя, без еды и без сна, ощущая себя так, словно у меня нёбо было сделано из пемзы, с лихорадочно бьющимся сердцем, с мозгом, гладким, как барабанная кожа, с плотно сомкнутыми челюстями; порой я пребывал в состоянии эйфории, чаще — в ужасе; все время на ногах, подозрительный, соглядатайствуемый глазами без век, не зная, куда идти, и, однако, бредущий всюду, я пил воду из фонтанов, из раковин в барах, как будто внутри меня была заключена бесплодность тысячи пустынь, жажда тысячи легионов, не знаю.

Мой отец все это время искал меня при помощи кое-кого из своих коллег, и вся муниципальная полиция была приведена в состояние готовности по поводу моего бегства, но я, судя по всему, оказался самым прытким из бродячих существ, с мощным химическим мотором в ногах, и исходил ничто вдоль и поперек, так сказать, пока не выбился из сил и не вернулся домой, где ждала меня моя мать, сидя на стуле, закутанная в шерстяную шаль, — она, выходившая на улицу с голыми руками даже в самые суровые зимние дни из-за внутреннего жара, производимого в ней амфетаминами, — укрытая шалью, замерзшая вследствие отсутствия таблеток…

Я целых три дня пролежал в постели, тело мое было повержено, я более чем когда-либо страшился смерти, потому что во время этого своего бродячего периода посетил множество разновидностей ада, прошел сквозь огромное количество зловещих миражей, иногда одновременно; сорвал занавесы многих театров, где танцевали улыбающиеся скелеты, пересекал мнимые болота, иллюзорные пещеры, где со сводов капала вода, но у меня было также несколько промежутков ясности, во время одного из которых случилось одно из первых моих серьезных видений: я увидел, что по ту сторону смерти продолжается тревога, вечное несчастье бытия, его агонизирующая ткань; я увидел, что смерть только прерывает историю существования, но не само существование, и я увидел вокруг себя сборище блуждающих призраков и почувствовал смятение, терзающее сознание летучих гостей из потустороннего мира, и понял, что мое сердце перестало биться, и инеистая шпага вонзилась мне между глаз, и только тогда я ощутил холод.

(Вероятно, все это было всего лишь остаточным эффектом передоза, галлюцинацией химического происхождения, кто знает, но суть в том, что она спасла мне жизнь, — по той простой причине, что я навсегда разочаровался в смерти, в ее фальшивых соблазнах, подобных двери в ничто: за нею идет другая дверь.) (Я так думаю.)

Проконсультировавшись по моему случаю с заслуживающим доверия врачом, мои родители отвели меня к психиатру венской школы, который сначала подверг меня исследовательским сеансам, более соответствовавшим исповеднику, чем ученому («Часто ли ты мастурбируешь?» «Ты когда-нибудь занимался спиритизмом?»), и который под конец прописал мне в изобилии успокоительные, жизнь на свежем воздухе, спорт и самое эфемерное из лекарств — развлечения.

Развлечения… В чем состоит развлечение? По мнению моего отца, развлечения были чем-то, содержащимся в энциклопедиях: подвергнув себя некоторым лишениям, о размере которых я никогда не узнаю, он купил мне в рассрочку энциклопедию «Ларусс».

(— Это поможет тебе развлечься. Здесь тысячи фотографий. Посмотри…)

Вначале это развлечение показалось мне сомнительным как таковое, потому что огромное количество томов этой энциклопедии вызывало у меня что-то вроде головокружения: я словно глядел в бездонную пропасть знания с сияющей вершины своего невежества, однако понемногу меня стал привлекать этот хаос, упорядоченный по алфавиту, этот многогранный компендиум жизней и сражений, изобретений и стран, чудесных насекомых и астрологических диковинок; в общем, этот шифр вселенной, запечатленный на бумаге.

В то лето я дополнил свою терапию развлечениями ежедневными посещениями бассейнов «Суим», хозяином которых был американец, у него был желтый кабриолет и татуировка с изображением каймана на груди, полагаю, именно из-за этого люди прозвали его Кайманом, и это свирепое прозвище шло тому типу; он всегда бродил вокруг женщин, неустанный ухажер за купальщицами, водяной донжуан, с вечно разинутой пастью, вечно ненасытный, он прятался в зарослях, ослепительный, со стаканом виски (или чего-то подобного) в руке, а на каждой руке красовались по два массивных кольца, и мне это казалось совершенством: он получал доход от трех бассейнов, бара-ресторана, музыкального автомата и парковки с тростниковой крышей, а потом получал эмоциональный доход от женщин, которые всегда смеялись, как пьяные, когда гуляли с Кайманом, и Кайман обнимал их за талию, сажал их в свой желтый кабриолет, желтый, как желток яйца, а я во время своего чуткого сна, каким спит человек, сидящий на транквилизаторах, представлял себе, что будет делать Кайман с этими наядами, помирающими со смеху. Именно тогда во мне проснулась мечта стать собственником общедоступного бассейна, потому что этот бизнес я ассоциировал с бурным образом жизни, какой вел Кайман, рептилия из отряда пресноводных, владелец бассейнов «Суим».

Во время повторного визита к психиатру (уже вовсе не необходимого, потому что я совершенно твердо решил не убивать себя) этот колдун из первобытного племени спросил меня о ходе моих работ по развлечению, и мой отец с гордостью рассказал ему о приобретении энциклопедии.

— Будет хорошо, если ты станешь ее переписывать, — сказал колдун.

(Если я стану ее переписывать?)

— Это будет отличная терапия — переписать ее от «А» до «Z», потому что так ты не только развлечешься, но и выучишь много всего. Не говоря уж о том, если у тебя есть под рукой пишущая машинка: ты заодно научишься и печатать, а это ни с чем не сравнимая гимнастика для мозга.

Не стоит и говорить, что на следующий день мой отец пришел домой со старушкой «оливетти», выданной ему в комиссариате.

— Машинка, — сказал он.

(В этой машинке были сломаны строчные буквы е, р и l, а капризная i проявляла замашки по ошибке вызванного призрака: она то проявлялась на бумаге, то нет; на клавишах были сальные пятна, жир от энергичных пальцев, что торопливо печатали заключения о кражах, о драках, о нарушении правил уличного движения…) (Машинка.) («Оливетти».)

Мой отец не только потратил деньги, которых у него не было, чтобы купить мне энциклопедию и оплатить лечение у того психиатра, приверженца развлечений, но, кроме того, выпросил в комиссариате грязную «оливетти» с увечной клавиатурой. («О, лтец, тз твлгл мтра мкртвых, прлстт мкня».) Так что, несмотря на то что я подозревал, что все это было бессмыслицей, в один прекрасный день я положил первый том рядом с «оливетти» и начал развлекаться, попутно решив заменять сломанные буквы соответствующими заглавными: «А. 1. Первая буква ИспанскОго алфавИта И бОльшИнства алфавИтОв, прОИсхОдящИх от фИнИкИйскОгО…» — это была печать из стершихся строчных и скорой помощи заглавных, к чьей ненормальности я ухитрился вскоре привыкнуть, и даже сейчас, когда я печатаю что-нибудь на машинке, она время от времени прорывается. В общем, благодаря этим безумным упражнениям я узнал о существовании грозных королей и бестолковых генералов, о сооружении в 1919 году дирижабля А-33 и о смерти в 1561 году, в Баркисимето, конкистадора Лопе де Агирре; я узнал о теологе Альчиати и почувствовал себя чем-то вроде паразитствующей блохи перед лицом великой загадки алгебраического положения о коммутативном теле k с расширением K от k, алгебраической и алгебраически замкнутой, единой, не считая изоморфизмов; я услышал пение птиц в их латинских названиях и шум моря в слове «Александрия», представил себе небесную хрупкость альмукантарат… (и так далее). Одним словом, я почти год провел, регулярно погруженный в эту работу нелепого копииста, по прихоти опуская статьи, казавшиеся мне второстепенными или особенно сухими, переписывая по два раза те, что зачаровывали меня своей необычностью или своей невероятностью, наполовину проникая в половину четвертой части вещей возвышенных или тривиальных, из которых состоит ткань космоса; часто у меня захватывало дыхание от количества слов, предательски появлявшихся в дефинициях и казавшихся мне бессмысленными заклинаниями: вакуоль, нефелин… У меня получалось печатать со скоростью, удивлявшей меня самого, — я был какофоническим пианистом, исполнявшим партитуру, состоявшую из миллионов нот, — симфонию вселенной, сочиненную глухим богом. Я дошел до f (а конкретно — до фаусомы), так что на ту пору мне больше были знакомы явления, начинавшиеся на а, b, с, d, е и f (f — только частично), чем те, другие, почти бесконечные явления, начинавшиеся на остальные буквы. Эта задача, подходящая безумцу, по меньшей мере послужила мне средством понять нечто совершенно элементарное, хотя для меня тогда и таинственное: жизнь — это единственно важное, пока ты живешь; ничтожная жизнь мухи, кружащейся сейчас возле моего носа, была бы теперь более ценна для Александра Великого, чем его посмертная слава, слава непобедимого воина, который, несомненно, променял бы блеск своей легенды на возможность сейчас же опуститься на миндальный десерт, жадно вонзить в него хоботок, а потом пуститься в безумный полет без направления по комнате, наполненной запахом травки.