Книга Архивы Дерини - Кэтрин Куртц

Кое-что с ним сделали такое, что было заметно сразу — отменили посвящение в сан, лишив тем самым того единственного, что могло принести ему хоть какое-то утешение перед лицом смерти. Жестокость их дошла до того, что ему не позволено было даже выглядеть как священнику. Одеждой Джориану служил кусок грубой домотканой материи, который при всем желании невозможно было принять за рясу, мантию или еще какой-то предмет облачения духовного лица. Чтобы окончательно его унизить, во время заключения ему не позволяли бриться и поддерживать тонзуру. Он один был с бородой на этой площади, заполненной гладко выбритыми мужчинами и еще не знавшими бритвы юнцами; волосы вокруг заросшей тонзуры ему подстригли так неровно, что ее совсем не было видно — даже в этом символе былого звания ему отказали.

Джориан де Курси к тому же должен был умереть отлученным от церкви и без последнего причастия. Перед утренней молитвой Риордан прочел ученикам акт отлучения, и голос его дрожал так, что слов было не разобрать, — наставник младших классов любил Джориана. А потом он произнес короткую проповедь о совести и сострадании и, хотя ни разу не назвал Джориана, дал всем понять, что сострадательный человек с совестью волен помолиться после проповеди, за кого пожелает.

Это небольшое проявление доброты и храбрости могло стоить Риордану строгого выговора, а то и смещения с должности, узнай о нем кто из свиты архиепископа, ибо официальная политика не допускала никакой мягкости по отношению к Дерини. Но присутствовали при этом только ученики; и все они были слишком потрясены предстоящей казнью, чтобы, предавшись после проповеди безмолвной молитве, искать в словах наставника что-то еретическое. Денис в это время с помощью своих сил проверил, что чувствуют окружающие его, — немыслимая для них способность! — и обрел некоторое утешение, убедившись, что участь Джориана воистину печалит каждого. Это позволяло надеяться, что многовековая ненависть к Дерини может угаснуть в том кругу, где это особенно важно, ибо все эти семинаристы станут духовными лицами; а куда ведет церковь, туда следует и народ. И если самому Денису удастся сделать то, чего не смог Джориан, возможно, он сумеет со временем повернуть церковь на стезю умеренности и терпимости в отношении Дерини.

Только эта надежда и поддерживала Дениса, когда он смотрел, как палачи архиепископа привязывали Джориана к столбу. Они прикрутили его цепью, оставив свободными руки, и архиепископ де Нор вышел на крыльцо церкви со своим капелланом и аббатом Калбертом — последний, казалось, вот-вот упадет в обморок, ибо академический мир не готовил аббатов к таким зрелищам, какое ему предстояло сегодня наблюдать. При появлении де Нора в толпе послышался гомон оживления, и Джориан вздрогнул, хотя не видел выхода архиепископа. Денис попытался поддержать его мысленно, напряг силы почти до предела, но сознание Джориана было затуманено мерашей, и контакта не получилось.

Чуть не плача от несправедливости всего этого, Денис в отчаянии прервал связь, прижал руки к груди — о, если бы он мог сделать хоть что-нибудь, чтобы облегчить мучения друга! Сквозь последнее страшное испытание Джориан должен был пройти в одиночку, лишь Бог служил ему утешением; Денис не в силах был помочь ничем.

Боясь дать волю гневу, чтобы не выдать себя с головой, Денис заставил себя успокоиться, читая надлежащие молитвы. А де Нор вышел вперед с епископским посохом в руке и начал произносить бесконечную проповедь о Дерини — носителях зла и о том, что сейчас одному из них будет воздано по справедливости. Джориан стоял неподвижно, безвольно опустив руки, словно и не слышал ничего — пока де Нор не закончил и не поднес спокойно факел к растопке, сложенной у ног осужденного.

Пламя занялось, окрепло, подхваченное порывом осеннего ветра, взметнулось вверх, и над толпой пронесся не то одобрительный, не то испуганный вздох. Тут только Джориан пошевелился, поднял руки, словно пытаясь защититься, и кто-то из зрителей засвистел, послышались насмешливые выкрики, как будто движение это было лишним доказательством самонадеянности еретика Дерини, хотевшего стать священником.

А потом Джориан поднял глаза над головами своих мучителей, ища взглядом что-то на крышах монастырских строений. Большинство зрителей решило, конечно, что он высматривает возможность спастись, и только Денис догадался, в чем дело. Джориан де Курси, даже перед смертью не изменивший своей вере, искал крест, но де Нор поставил столб так, что юноше не было видно ни одного.

Если бы к тому времени Денис умел управлять разрушительными силами Дерини, он бы с радостью отправил за это архиепископа в ад, — но его этому еще не учили, и впоследствии он был рад, что не мог поддаться соблазну. Благородный Джориан, несмотря ни на что, держался мужественно, он откинул голову, прислонясь к столбу, скрестил руки на груди и так стоял, словно не замечая боли, которую причинял ему огонь, поднявшийся тем временем выше и лизавший его ноги и жалкое одеяние.

Смотреть на него Денису было невыносимо тяжело, но он заставлял себя ради Джориана, чтобы сохранить эту картину в памяти на все грядущие времена, чтобы никогда не забыть ни пример Джориана, ни причину, по которой он умер. Джориан де Курси, Дерини, был не первым и не последним мучеником, павшим жертвой людской ненависти и страха, но, безусловно, думал Денис, он — один из храбрейших. Он даже не вскрикнул ни разу. Денис был уверен, что точно почувствовал момент, когда душа Джориана покинула измученное тело, и послал мысленные слова прощания своему другу, чья душа воспарила в руки Господа. И когда бренные останки Джориана почернели и скрючились в пламени костра и толпа зароптала беспокойно, над площадью вдруг прозвенел мальчишеский голос:

— Sacerdos in aeternum!

Sacerdos in aeternum... священник навечно. Даже церковь не могла бы оспорить истинность этих слов. Властью своей она могла отлучить Джориана от сана, но священный след в его душе, оставленный рукоположением, она была не в силах стереть, как и след королевского помазания. На самом деле сам акт посвящения в королевский сан сохранился с тех времен, когда короли были одновременно священниками и правителями; ритуал коронации произошел от ритуала посвящения в духовный сан. И то, что даровал Господь через причастие Своей церкви, не мог изменить никакой смертный, пусть даже даровал Он это Дерини.

Именно об этой истине напомнили всем выкрикнутые кем-то слова «Sacerdos in aeternum», и толпа ошеломленно затихла. Кто их крикнул, Денис не знал — хотя в глубине души испытывал безрассудное сожаление, что это был не он сам, — и впоследствии никто не признался, и никто не выдал смельчака. Ибо все вспомнили вдруг, что Джориан де Курси, кем бы он ни был, стал священником навечно; и судить его теперь мог только Бог.

Но хотя насмешки прекратились и на площадь опустилась благоговейная тишина, приторный дым продолжал все так же клубиться над огнем, который уже пожирал столб, и ничто не в силах было смягчить ужас того, что здесь произошло: огненное жертвоприношение живого существа. Здравый смысл твердил Денису, что Джориана де Курси больше нет в этой неузнаваемой оболочке, которая корчится в огне с обугленными конечностями... что только жар пламени заставляет ее шевелиться, а вовсе не последние судороги агонии.