Книга Сиамский ангел - Далия Трускиновская

К вечеру, когда Андрей Федорович опять шел Сытным рынком, подошла к нему женщина.

— Сделай такую милость, прими…

И протянула яблоко.

— Иваныч-то как расторговался! И мне помоги, батюшка мой…

Андрей Федорович взял яблоко.

Это было не то, чего он хотел. А хотел он царя на коне, чтобы сразу же его кому-то отдать — еще более нуждающемуся в помощи. И его мысль тут же была уловлена ангелом.

И показалось бедняжке-ангелу, что Знак ему только примерещился, что просто он очень хотел Знака — вот и почудилось, будто избавление уже близко!..

Тяжек был ему земной, да еще и своевольно выбранный путь. Но бросить Андрея Федоровича он не мог. Не потому, что тот бы без него пропал, — нет! Люди уже привыкли к юродивой, уже подавали ей щедро и от души, уже числили за ней многие чудеса. Нет, не пропал бы Андрей Федорович даже самой лютой зимой! Другое беспокоило ангела — несколько стершееся с годами бешеное упрямство подопечного, его кроткий и грозный бунт, выстроенный на ошибке! Если бы Андрей Федорович покарал ту или тех, кого считал виновниками беды, да и опомнился — он хоть знал бы, что сотворил грех и этот грех нужно замолить. Но он карал сам себя — и тут уж остановить его было невозможно…

Неся большое румяное яблоко, Андрей Федорович шел и привычно бормотал. Вдруг остановился. Остановился и ангел. Проследив взгляд подопечного, он все понял.

По другой стороне улицы шел молодой человек в зеленом кафтане, роста не богатырского, но стройный и подвижный. Походка у него была стремительная, и при этом — на устах полуулыбка. Многие девицы оборачивались на юношу, женщины в годах — и те невольно улыбались, бескорыстно радуясь его красоте. А была ли и красота-то? Смелый, живой взгляд темных глаз, черные брови домиком, та удивительная гармония черт, которую ни за что не сочинить воспитанному на античных мраморах живописцу — потому-то они и норовят срисовывать нас, грешных…

Ангел уже достаточно знал историю превращения Андрея Федоровича, чтобы мысль, у него возникшая, оформилась не словесно, а образно.

Он увидел зеркало, высокое, с темной глубиной, словно бы дверь в бронзовых с завитками косяках. По обе стороны двери вспыхнули свечи в канделябрах, более яркие, чем положено быть свечам. И из глубины подступил к самому проему случайно встреченный юноша…

Сходства, такого, чтобы ахнуть от изумления, не было. И все же было — доступное немногим, и главным образом — Андрею Федоровичу. Он увидел разом и себя — много лет назад, и тот образец, с которого себя изваял, наивно украсив одеждой, как иные благочестивые старухи велят шить штаны и кафтаны для греческих голых мраморных идолов. И что-то завтрашнее он увидел — к смущению ангела, только он один и удержал это при себе.

Вытянув руку с яблоком, Андрей Федорович торопливо перешел улицу и протянул свой дар незнакомцу. Тот от неожиданности остановился, вгляделся и понял, с кем имеет дело.

— Прими, — сказал Андрей Федорович. — Прими, Христа ради!

— Я приму, — и молодой человек взял яблоко. — А ты ко мне загляни, я тут неподалеку живу, на улице Плуталовой, в доме Лыкова. У тебя, гляжу, ноги болят от холода, я тебе мазь дам, будешь растирать. Спроси доктора Матвея Порошина — тебя ко мне и проведут.

— Не надо мне мази, радость. А ты яблочко-то съешь. И помолись… помолись…

К большому удивлению ангела, Андрей Федорович не вымолвил имени Аксиньюшки, а махнул рукой и зашагал прочь.

Некоторое злорадство, недостойное ангельского чина, возникло в душе хранителя. Жизнь время от времени царапала коготком ту стенку, которую воздвиг вокруг себя Андрей Федорович. И как если бы на писаной маслом картине одна фигура обрела вдруг живой, из плоти, нос, другая — живое ухо, так в царапинки и щелки втискивалось то, что противоречило миру Андрея Федоровича в самой его основе.

Это еще были случайности, недостойные того, чтобы называть их Промыслом Божьим. Но должен же был Господь сжалиться над упрямцем?!

* * *

Банкир Кнутцен связался с театральной девкой, постановив для себя, что довольно он вдовел, а перед новой женитьбой стоит нагуляться, чтобы потом уж жить чинно, благородно, быть в почете у новых родственников. Анета была немолода, но все еще хороша и неглупа, он и решил, что танцорка будет благодарна за всякое внимание. Когда же обнаружилась ее брюхатость, он понял, что придется платить, и даже назначил в уме сумму, достаточную, чтобы, уйдя со сцены, купить домик на Петербургской Стороне да и растить там дитя до поры, до времени. Порой же он считал возраст в пятнадцать лет, когда девице следует подыскивать жениха, а молодого человека определять в службу.

Ему и в ум не взошло, что Анета потребует венчаться.

Это был ее последний отчаянный рывок вверх, и она, утратив всякое чувство меры и стыда, домогалась своего с яростью, не стесняясь в словах и угрожая переполошить всех своих светских знакомцев.

Поняв, что уладить это дело добром не получится, банкир очень грубо обошелся с Анетой — накричал, назвал всеми известными ему непристойными русскими словами и запер до родов, решив, что после все уладится само собой.

Он не знал только, что танцовщица, пусть и обремененная брюхом, может быть ловка и сильна. Если бы кто ему сказал, сколько товарок Анеты пляшут Психей, Флор и Галатей на пятом и на шестом месяце, утянувшись до невозможного, он бы не поверил — так легки и беззаботны казались балетные нимфы.

Анета выбралась в окошко, оказалась на заднем дворе, отмахалась палкой от пса и, когда распахнулись для телеги с продовольствием ворота, выскочила с легкостью подлинной крылатой Психеи.

К счастью, на улице были люди, она устремилась к ним, и банкирова дворня видела лишь, как мелькнуло белое комнатное платье.

Бежать Анета все же не могла. Она пошла самым быстрым шагом, на какой только оказалась способна. Безмерно довольная своим подвигом, она тут же принялась выстраивать свое будущее.

Первым делом нужно скрыться. Там, где никто не станет искать. У Лизеты с ее графом нельзя — туда-то и поскачет возмущенный Кнутцен. У товарок по сцене тоже нельзя — и их всех переберут. Полагая, что Анета и впрямь может кинуться государыне в ноги, банкир догадается, и каким образом это можно сделать — во время театрального представления.

Так что театр придется обойти за девять верст. Искать Анету не стали бы разве что на Петербургской Стороне. Только Лизета и знала, откуда подружка родом, но не выдала бы. Анета тщательно скрывала свое унизительное для танцовщицы происхождение. А ведь там, коли поискать, и родня сыщется, дальняя, но все же! Там, на задворках великой каменной столицы, помогут и спасут!

Туда, туда!..

Подружка Маша, незаслуженно позабытая, угомонившаяся, но по-прежнему языкастая Маша, уже воспитавшая детей, и подружка Катя, благоразумная, несуетливая, казавшаяся танцорке пошлой клушей, однако живущая своим домом, где непременно должна быть крошечная горенка, оставшаяся от недавно выданной замуж за чиновника старшей дочери…