Книга Соперницы - Ольга Карпович

Женя снова плеснул в рюмку из уже ополовиненной бутылки, поднял глаза и оторопел. На мгновение в качающейся красно-зеленой полутьме показалось, что Светлана движется к нему между столиков. Это платье — белое, с пышной, летящей юбкой она привезла из Милана на зависть всем московским модницам. Господи, неужели впервые за всю историю их отношений она пришла мириться сама?

Он отставил бутылку в сторону, поднялся навстречу жене, с досадой чувствуя, как двоится и покачивается окружающий мир. В висках зашумело, сердце стукнулось о ребра, когда подумалось — неужели бросила все, отказалась от проб, осталась… осталась с ним. Разноцветные лампочки в очередной раз вспыхнули, и Женя отшатнулся от приблизившейся к нему женщины. Нет, не Светлана, Тата протягивала ему руку, Тата, почему-то втиснутая в платье Светланы. Он потряс головой, прогоняя дурацкое пьяное видение. Но Тата никуда не исчезла, наоборот, решительно села напротив и потянула его за руку вниз, заставляя опуститься на стул.

— С горя или с радости? — участливо спросила она, указав глазами на бутылку. — Да не отвечай, не отвечаю, знаю уж….

Ее ласковый негромкий голос и эта манера пересыпать речь народными прибаутками, обычно раздражавшая его, на этот раз подействовали почему-то успокаивающе. Только вот яркое белеющее в темноте пятно платья резало глаза.

— Ты чего это? — промычал он, ткнув пальцем в шелковый лиф.

— Что? — не поняла она. — А, платье… Так Светка вещи-то не собрала, торопилась очень. А я, как на грех, свое все постирала. Дай, думаю, возьму у нее что-нибудь на вечерок…

— Торопилась, значит, очень? — мрачно переспросил Женя и снова потянулся за бутылкой.

— А как же, ведь успеть же нужно до завтра… — кротко объяснила Тата. — А ты зря расклеился, зря! Подумаешь, улетела. Что, ты ее первый день знаешь, что ли? Она же всегда…

— Вот именно! — пьяно вскинулся Женя. — Вот именно! Всегда! Если бы один раз, ну, два… А я для нее всегда на последнем месте.

— Ну-ну-ну, — успокаивающе покачала головой Тата.

— Выпей со мной, а? — попросил он и махнул рукой официанту, чуть не опрокинув бутылку.

Официант принес еще одну рюмку, он плеснул Тате водки. Их рюмки сшиблись над столом, свою он опрокинул залпом, Тата же, морщась, отпила глоток, замахала руками, часто задышала. Через полчаса он уже окончательно опьянел, вещал громко, перевалившись к Тате через стол и то и дело роняя встрепанную темнокудрую голову:

— Потому что она эгоистка! Да-а-а-а, не спорь! Ей на всех наплевать! Вот ты думаешь, ты ей подруга? Ни фига! Она же пользуется тобой, помыкает, вертит, как хочет… А я… Я же все для нее, а она меня ногами, ногами… Не любит она меня, понимаешь? Не любит!

А Тата гладила по голове и приговаривала:

— Не любит, не любит. Никого не любит. Она такая, она только себя любить умеет. Ну не дано ей, понимаешь? Тут уж ничего не поделаешь. Молчи да терпи.

— Не-е-ет, я покончу с этим! — взревел Женя. — Надоело! Брошу ее к чертям, надоело!

— Духу не хватит, — с коротким смешком возразила Тата.

И вдруг цепко, остро взглянула на него, словно провоцируя, подзуживая говорить дальше.

— А вот увидишь! — похвалялся он. — Я ее на место поставлю! Сама прибежит, в ногах будет валяться. Сука! Стерва!

Он уронил лицо в ладони, плечи его задергались конвульсивно. К горячечному лбу прижалась прохладная Татина ладонь. Он потерся об нее, открыл глаза и увидел на пальце тяжелый серебряный перстень с темно-красным гранатом. И кольцо Светино надела, сообразил он и усмехнулся про себя — что, тоже небось свои постирала? Ласковая пухлая рука с мягкими ямочками у оснований пальцев гладила его лицо.

— Поставишь, поставишь, — журчала Тата. — Ты сильный, смелый, красивый. Она даже не понимает, какой ты…

Пытаясь найти хоть какую-то опору в этом враждебном неустойчивом зыбком мире, он потянулся к успокаивающей его женщине, ткнулся ей в плечо. Гладкий атлас приятно холодил лоб, и пахло от него так знакомо — Светкой, ее тонкими гибкими руками, ее тяжелыми искрящимися волосами, ее губами. И вот уже казалось, что это Светлана гладит и убаюкивает его, удивительная, никогда не виданная Светлана — мягкая, нежная и покладистая.

13

Кабинет Голубчика, кажется, оставался единственным местом на этом «Титанике», куда не добрались сусально-фольклорные мотивы. Не было здесь ни росписей «под хохлому», ни купеческой позолоты, ни стилизованных березок на стенах — сплошь кожа и темное дерево. Пахло в этой комнате, как и от ее хозяина, дорого и стильно — крепким табаком, хорошим коньяком и терпким одеколоном. В круглом, гладком на ощупь кресле совершенно не хотелось работать, оно так и манило свернуться калачиком и, лениво подремывая, наблюдать за скупыми, основательными и точными движениями сидевшего за письменным столом сильного и опасного хищника.

Мне, однако, как ни жаль, не позволено было сладостно бездельничать в удобном кресле — напротив, приходилось изображать рабочее рвение. Раскрыв блокнот и напустив на себя вид матерой опытной журналистки, я спросила:

— Так вы обещали рассказать, какой была Стефания, когда вы с ней познакомились тогда, много лет назад, еще в СССР.

Идея взять у Анатолия Марковича небольшое интервью родилась у меня еще вчера вечером. Я зашла в каюту Стефании обсудить рабочий график на завтра. Мадам полулежала в кресле, бледная, измотанная, больная — должно быть, позаимствовала этот образ из последнего действия «Травиаты» — запавшие глаза, судорожно сцепленные пальцы, взволновано вздымающаяся грудь. Рядом на столике стояли заметно початая бутылка французского коньяка и круглый пузатый бокал.

Я на минуту почувствовала себя виноватой. Все-таки организация сегодняшнего свидания на моей совести. Для чего я впуталась во всю эту достоевщину — былые грехи, цепь взаимных предательств, страсть, граничащая с ненавистью?

О, не верьте тем, кто утверждает, что все возможно пережить, забыть, восстать, как птица Феникс из пепла, — твердил мне стремительный размашистый почерк из черной тетради. — Есть кое-что, о чем забыть нельзя, то, что будет тревожить ночами, приходить размытыми лунными образами и манить за собой в далекое, не подлежащее восстановлению прошлое. И придется следовать за ними, за беспокойными этими видениями, искать какой-то выход, пытаться избавиться от назойливых воспоминаний, снова и снова возвращающих туда, где давно потерялся след любви.

Что сейчас чувствовала она? Заново переживала боль от двойного удара, который некогда нанесли ей самые близкие люди? Лелеяла мысли о мести? Или теряла голову от магического ощущения возможности обмануть судьбу, отмотать назад пленку, переиграть все, как будто и не было тех ошибок и последовавших за ними лет?

Иллюзия, обман. Ничего никогда не возвращается, не бывает как прежде. То, что ушло, уходит навсегда, без возможности восстановления. Однако почему же так заманчиво бывает попытаться второй раз войти в ту же реку? Или это всего лишь попытка по-новому рассказать уже известную историю, переписать «на чистовик»?