Книга Юсуповы, или Роковая дама империи - Елена Арсеньева

Но так было положено начало переодеваниям. Поэтому я был вполне готов к маскараду в «Опера». Но сначала мы с братом зашли в театр на бульваре Капуцинок. Уж не помню, что там давали, только зал был полон парижского бомонда. Однако нам нашлись места в первом ряду партера. И вдруг я почувствовал чей-то взгляд. Покосился – какой-то немолодой субъект из литерной ложи не сводит с меня лорнет. Приглядевшись, я узнал… короля Эдуарда VII, который так и строил мне глазки… то есть не мне, а той красотке, которою я вырядился. Брат, который в антракте ходил курить, вернулся и со смехом рассказал, что какой-то «милорд» от имени короля осведомлялся, как зовут очаровательную спутницу Николая. Вот это была победа так победа! Какая женщина может похвалиться, что с одного взгляда покорила короля Англии?!

После наших парижских приключений мы воротились в Россию, но угомониться не могли. Я имел звучное сопрано, я всегда прекрасно пел, и не только мои любимые «Кирпичики», которые пою и сейчас, когда мне худо или когда мне просто хочется порадовать друзей и вспомнить молодость… Ах, как я люблю эту песню! Не ту мещанскую пошлятину, какую из нее сделали большевизаны, а тот задушевный городской романс, каким «Кирпичики» были в самом начале ХХ века:

На окраине стольного города

Я в убогой семье родился,

Горе мыкая, лет пятнадцати

На кирпичный завод нанялся.

Было трудно мне время первое,

Но зато, проработавши год,

За веселый гул, за кирпичики

Полюбил я кирпичный завод.

На заводе том кралю встретил я,

Лишь, бывало, заслышу гудок,

Руки вымою и лечу я к ней

В мастерскую, в условный куток.

Каждую ноченьку мы встречалися,

Где кирпич образует проход…

Вот за кралю ту, за кирпичики

Полюбил я кирпичный завод.

Когда мы вновь приехали в Россию, Николай решил, что мой талант зарывать в землю – большой грех, а потому мне следует выйти на сцену «Аквариума» – самого шикарного петербургского кабаре. Николай был знаком с директором и предложил ему прослушать приехавшую из Парижа шансонетку с модными куплетами.

Надо полагать, и без объяснений понятно, что этой шансонеткой был я.

На другой день я явился к директору в сером жакете с юбкой, чернобурке и огромной шляпе, спел ему свой репертуар – и был немедленно ангажирован на две недели. Директор пришел в восторг от моего пения!

Поленька, возлюбленная Николая, смастерила мне хитон из голубого тюля, затканного серебряными нитями. На голову я надел плерезы из синих и голубых страусовых перьев. Туалет дополняли матушкины бриллианты.

Три звездочки, разжигая интерес публики, значились на афише вместо имени «парижской этуали». И вот я на сцене. Прожектора ударили по глазам, но еще сильнее слепил меня ужас. Голос пропал, да и вообще я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. А тем временем оркестр начал играть «Райские грезы», но мне чудилось, что музыка доносилась издалека. Из зала послышались несколько жалких хлопков. Похоже, кто-то хотел меня подбодрить. Кое-как раскрыв рот, я пропел романс. Встречен он был весьма прохладно. Но я запел снова, снова, я осмелел, разошелся… хлопали все громче, и наконец грянула овация. Я трижды выходил на бис!

На меня сыпались цветы и поздравления. Сбежав в мою уборную, мы с Николаем и Поленькой помирали со смеху, в то время как за дверью бесновались поклонники с букетами и конфетами. Среди этих кавалеров были офицеры, которых прекрасно знал Феликс Юсупов… но сейчас я был французской шансонеткой. Ужасно хотелось проверить, удастся ли заморочить им головы, однако брат запретил, а взамен повез к цыганам, где я пел под гитару то в образе певички, то в своем.

Шесть вечеров в «Аквариуме» пел я вполне благополучно. А на седьмой все кончилось. В ложе появились друзья наших родителей. Они сначала обратили внимание на матушкины бриллианты, а потом узнали меня.

Грянул скандал. Домашняя сцена разыгралась ужасная. Николай уверял, что это он меня искусил. Он пытался меня защитить, но досталось обоим. Друзья родителей были люди благородные и поклялись молчать. Вот так и погибла карьера француженки-шансонетки, не успев начаться!

Однако игр с переодеванием я не бросил. Больно весело было.

Вдобавок ко всему в Петербурге, в Париже, как прежде в Лондоне, модны стали маскарады. В нашей семье всегда любили рядиться, костюмов у меня велось множество! Помню, какой фурор произвел я на маскараде в парижской Опере, когда явился в одеянии кардинала де Ришелье, в точности повторив портрет кардинала кисти Филиппа де Шампеня, от мантии до изображенных вместе с кардиналом увешанных золотом негритят.

На одном из маскарадов изображал я Ночь. На мне было черное платье в блестках и диадема с бриллиантовой звездой. Надо сказать, что Николай всегда меня сопровождал, зная мою взбалмошность. В крайнем случае он посылал со мной двоих доверенных друзей, посвященных в нашу тайну.

Так вышло, что поехали мы с ним в тот вечер вдвоем, да Николай принялся любезничать с какой-то маской – и забыл обо мне. А в то время некий гвардеец, прославившийся своим волокитством, принялся за мной ухаживать и позвал ужинать в «Медведь». С ним были еще приятели. Со смехом припомнив детские шалости в этом ресторане, я согласился, не думая об опасности. Впрочем, меня всегда пьянила опасность!

В ресторане четверо моих кавалеров мигом потребовали кабинет, позвали цыган, хлынуло потоком шампанское… Через некоторое время господа ринулись ко мне, возжаждав провести ночь с Ночью. Я начал драться, изо всех сил стараясь не выходить из образа дамы. И тут кто-то из них сдернул с меня маску! Не дав им опомниться и узнать меня, я схватил шампанскую бутылку и швырнул в зеркало. Раздался звон разбитого стекла, и, воспользовавшись мгновенным замешательством офицеров, я ринулся к двери – и только меня и видели! К счастью, у подъезда всегда стояли извозчики. Я вскочил в одну повозку и крикнул адрес Поленьки. И только теперь почувствовал холод. Глянул – батюшки, да ведь я позабыл в кабинете соболью шубу!

Что было делать? Не возвращаться же!

– Гони! – крикнул я. Извозчик пустил лошадку рысью, косясь на полуодетую красотку, которая то зубами стучала, то хохотала взахлеб… вспоминая, что она, то есть он, то есть я – мужчина и сын уважаемых родителей. От осознания, что нарушаю я все мыслимые запреты, было мне и весело, и жарко.

Зеркало в «Медведе» я расколотил напрасно – меня успели узнать. Болтать во всеуслышание господа офицеры не стали, опасаясь, как бы их не заподозрили в неприличных пристрастиях к мужчинам, однако слушок о моих переодеваниях все же пополз. И дополз до отца, которому мое поведение и так поперек горла стояло. И вот однажды поговорил он со мной «по-отечески», назвал меня позором семьи, будущим каторжником – и это еще самый мягкий из отпущенных мне «комплиментов». Когда он выгнал меня вон, то вслед за мной так хлопнул дверью, что картина упала со стены!»

Читаю обо всем этом и диву даюсь, что меня это от Феликса никак не отвращало. Вот уж воистину выходило – не за что полюбила я его, а вопреки!