Книга Афера - Мэтью Кляйн

Такова была суть «Карточной диеты». За первые три месяца я продал двенадцать тысяч колод, заработав около четырехсот восьмидесяти тысяч долларов. Назад я больше не оглядывался.

Вскоре появились и бассейн, и дом за городом, и две машины в гараже. Я смог отправить Тоби в частную школу в Лос-Анджелесе. Брак с Селией был как никогда крепок. Моя жизнь наконец пошла правильным путем.

Как я погорел? Вот это сложнее всего объяснить. Ведь на самом деле я не собирался никого обманывать. Наоборот, больше всего я хотел преуспеть в легальном бизнесе. Но в итоге меня сломила могущественная и неумолимая сила — моя собственная природа.

Начиналось все довольно просто. Я догадался, что можно неплохо продавать «Карточную диету», если крутить рекламу в ночное время. Поначалу я выкупал получасовые блоки на местных телеканалах: с трех ночи до половины четвертого утра в городе Манси, штат Индиана; в городе Скрэнтон, штат Пенсильвания. Результаты были ошеломляющие. Я никогда до того не знал эвклидовой точности капитализма — каждый доллар, потраченный на рекламу, приносил мне ровно четыре доллара прибыли. Цифры были неумолимы, равно как и логика: надо давать больше рекламы! И как можно быстрее! Каждый рекламный выпуск возвращался мне новой машиной, какой-нибудь новой пристройкой к дому или лишним годом обучения Тоби.

Но вскоре я заметил один недостаток в моей идеально выверенной схеме. Мне приходилось выкладывать деньги до того, как я получал прибыль. Телеканалы требовали деньги загодя, за три месяца до эфира. Господин Юн Ли Ан из «Шуньксинь» хотел, чтобы я расплатился с ним за два месяца до того, как он напечатает десять тысяч колод карт с изображениями стейков и морковок.

Загвоздка возникла самая элементарная: каждый рекламный блок приносил мне пятнадцать тысяч чистой прибыли, но эту прибыль я мог получить, только если до этого выкладывал тридцать тысяч. Тогда-то мне в голову и пришла самая удачная мысль за всю жизнь: я позволю другим бизнесменам вкладывать капиталы в мое дело.

И я начал собирать вклады с соседей и друзей. Они могли прийти ко мне и на правах партнеров вложить двадцать тысяч долларов в один рекламный блок. За это они получали процент с каждой колоды, проданной за время рекламной передачи. Довольны были все: мой сосед, лысый служащий, мог вложить двадцать тысяч и через три месяца получить двадцать шесть. А я, не обремененный проблемами с потоком денег, мог покупать сотни часов эфира по всей стране и штамповать десятки тысяч колод. Деньги лились рекой.

В итоге я стал больше заниматься своими богатыми партнерами, вкладывавшими деньги в рекламу, чем продажей «Карточной диеты» толстякам. И бизнес-то был сказочный: условия оказались настолько привлекательные, что буквально все хотели вложить свои деньги, и вскоре я уже получал по десять чеков в месяц. Причем каждый не меньше, чем на двадцать тысяч.

Естественно, я хотел сдержать обещания, данные партнерам. В общем, чеками, полученными в марте, я расплачивался с теми, кто вкладывал деньги в феврале. А февральские чеки уходили на расчеты с январскими вкладчиками.

Итог был прост: в июне начались проблемы. Стало сложно находить новых партнеров, чтобы расплатиться со старыми. А продажи «Карточной диеты» пошли на убыль. По непонятной причине толстякам не удавалось сбросить вес, даже если им выпадал фул-хаус из трех морковок и двух брокколи.

Вы поймите, я не собирался никого обманывать. Я готов был пожертвовать чем угодно, лишь бы выполнить свои обязательства. Но вскоре я начал задерживать выплаты. Чтобы высвободить лишние деньги, я перестал продавать «Карточную диету». Развязка была делом времени. Меня арестовали, когда я возвращался из автосалона «Мерседес» в Марина-дель-Рей. Я хотел сделать подарок Тоби на восемнадцатилетие — какую-нибудь спортивную машину, чтобы сын понял, как я его люблю. Вместо этого я оказался в тюрьме, и ему пришлось отмечать праздник с Селией.

Третья попытка изменить свою жизнь: работа в химчистке. Снова честная работа, за которую платили десять долларов в час плюс чаевые.

И из этого тоже ничего путного не вышло. По крайней мере, пока не выходит.

14

Наступает четверг, и мне нужно проехать шестьдесят километров на север, в глубь долины Напа. За окном июнь, а здесь к тому же на десять градусов жарче, поэтому я опускаю передние стекла и расстегиваю две пуговицы на рубашке. На подъезде к городу Напа шоссе пустеет. Сам городок, несмотря на романтичное название, напоминающее о винном крае, — представляет собой нагромождение уродливых домишек, в которых живут одни рабочие, а все местные достопримечательности ограничиваются тремя высоченными стоянками для трейлеров. Напа, забитая наполовину трейлерами и наполовину пролетариатом, находится в конце одноименной долины, и все дальнобойщики, везущие на юг живых куриц из Петалумы, останавливаются здесь перекусить.

В Напе живут люди, на чьих плечах держится местное виноделие: агрономы, виноторговцы, чистильщики бассейнов, официанты. Если проехать несколько километров в глубь долины, то там вы обнаружите особняки и виноградники отошедших от дел богатых кардиологов и управляющих компьютерных компаний. В какой-то момент они решили убежать от суетной городской жизни и теперь получают удовольствие, разливая вино в бутылки с изображением своего собственного только что придуманного фамильного герба.

По шоссе N 29 я объезжаю город, оставляя парковки за спиной. Съезжаю с шоссе на проселочную дорогу, по которой вряд ли ступала нога богатого кардиолога. Путь мой лежит наверх, в горы. Я еду по дороге, петляющей по склону горы Вердир. Огромные деревья закрывают солнце, и свету приходится с силой продираться сквозь листву.

На плоскогорье солнце возвращается. Я вдруг понимаю, что еду по самому краю кратера спящего вулкана. В заполненном землей кратере площадью в пару сотен гектаров ровными рядами стоят деревянные решетки, по которым вьется виноград.

Я останавливаюсь у старого каменного дома. На дороге в грязи лежит пес, безуспешно пытающийся укрыть разжиревший зад в тени акации. Я выхожу из машины и закрываю дверь. Пес осматривает меня. Осознав, что я никак не смогу помочь ему укрыться в тени целиком, он опускает голову на лапы и закрывает глаза.

— Элиху? — зову я хозяина.

В доме слышатся шаги.

— Иду.

В дверном проеме показывается немолодой человек. На нем расстегнутая до пупка льняная рубашка, джинсы и рабочие сапоги. С обеих сторон головы — по пучку длинных седых волос: остатки былого великолепия, теперь безвольно свисающие, словно потерявший форму шутовской колпак.

— Кип? — удивляется он.

Элиху встречает меня с распростертыми объятиями. Мы обнимаемся. Он хлопает меня по спине. От него пахнет потом, дубом и вином.

Сделав шаг назад, он оглядывает меня.

— Бог ты мой, — говорит Элиху, и мне неясно, подразумевает ли это восклицание благодарность или сожаление. — Ты только погляди на себя.

— Спасибо, — отвечаю я.