Книга Повелитель прошлого - Михаил Палев

Прав Стас: нет Абсолютного Зла и нет Абсолютного Добра. Когда же мы наконец поймем, что Добро и Зло слиты воедино подобно тому, как белое и черное сливаются в сером?! И не зря кошки различают оттенков серого больше, чем мы – цветов и цветосочетаний: потому что мир сер, и в нем нет абсолютно белого и абсолютно черного; абсолютно порочного и абсолютно непорочного. Ни один негодяй, которого мы считаем исчадием ада, не способен причинить столько бед, сколько бескорыстный защитник светлых идеалов. Точно так же ни одна наша жизненная трагедия не принесет столько горя, сколько попытки ее предотвратить – в последнем случае мы уподобляемся матери, пытающейся спасти сына от брака с не приглянувшейся ей девушкой и в итоге превращающей свое ненаглядное чадо в одинокого и озлобленного алкоголика.

Я настолько погрузился в философские размышления, что не сразу понял: Стас обратился с какой-то просьбой и сейчас ждет от меня ответа.

– Не понял, – сказал я. – Повтори!

Стас в волнении крутил и мял пальцами водочную пробку. Потом поднял на меня глаза и с нервным напряжением сказал:

– Да, я понимаю, что похож на сумасшедшего, но я… я просто не могу… Понимаешь, мне больше не к кому обратиться! Так вот получилось, что ты – единственный, кого я могу о чем-то попросить. И, пожалуйста, не удивляйся странности просьбы!

– Чего уж там, валяй! – подбодрил я его. – Мы оба похожи на сумасшедших. А поскольку все на свете относительно, то относительно друг друга мы абсолютно нормальны. Ну, чего там?

Стас вместо ответа выпил рюмку, медленно зажевал охотничьим салатом. И только после этого сказал:

– Я уже говорил, что последние двадцать лет не прибегал к помощи Статуи. И не потому, что моя жизнь так хороша, – нет, она просто невыносима! Но я боюсь что-либо попытаться изменить, как «зашитый» алкоголик боится даже понюхать рюмку с водкой. Если я хоть один раз еще прикоснусь к Статуе, то я начну это делать по несколько раз в день.

Тут он уловил мое движение бровью вверх и с досадой бросил:

– Не улыбайся так скептически – я и через такое проходил!

Он закурил и заговорил снова:

– Прикоснуться к Статуе при жизни после того, что я пережил в своих тысячах жизней, выше моих сил! Поэтому я очень рассчитываю на возможность начать новую жизнь после смерти – когда уже действительно нечего терять: либо новая жизнь, либо небытие. Понимаешь?

Стас поднялся со стула и вышел из кухни. Вскоре он вернулся и положил на стол ксерокопию: это было нотариально заверенное завещание. Из него следовало, что после смерти Стаса все его имущество поступает в мою собственность. Я был просто потрясен и поднял глаза на Стаса. Он ответил:

– Сейчас все объясню. Понимаешь, я ведь вижу, что тебе очень хочется воспользоваться Статуей. Не знаю, удалось ли мне тебя переубедить… но это, в сущности, неважно! Важно то, что ты станешь Владельцем Статуи законно, по завещанию. Но оно вступит в силу только спустя шесть месяцев после моей смерти. За это время ты должен положить пепел, который останется от меня после кремации, внутрь Статуи. Это – мое условие. Понял?

Он был абсолютно серьезен и почти трезв: мы выпили бутылку всего лишь наполовину. У меня от его слов просто мурашки пробежали по спине. Ничего себе миссия!

– Как же я это сделаю? – спросил я. – Ведь…

– Я уже все продумал! – перебил меня Стас. – Вот тебе ключи от двери моей квартиры. Конечно, я могу просто не запирать дверь – тут нет ничего ценного, кроме Статуи, а ее нельзя украсть, – но я боюсь, что мое тело увезут раньше, чем здесь появишься ты, и тогда начнутся лишние проблемы. Логично?

– Вполне! – согласился я. Как видно, Стас действительно все продумал.

– Ну вот! – закончил излагать свой замысел Стас. – Теперь тебе просто надо звонить каждый день мне и узнавать, жив ли я еще. Здоровье у меня действительно хреновое, но к врачам я никогда не обращаюсь – еще в больницу помирать отправят! Так что я тебя прошу – просто дай слово, что ты сделаешь все, как я просил!

– Слушай, но ведь если все сделать так, то это будет твой последний проход. Ведь после этого я становлюсь Владельцем Статуи, и ты больше никогда не сможешь ею воспользоваться! – напомнил я.

– Ради этого все и задумано, – пояснил Стас. – Я снова вернусь в детство и проживу наконец одну жизнь до конца. Пусть это будет жизнь чудака, уголовника или инвалида, – но это будет моя жизнь, прожитая мной целиком, и потому моя до последней капли. И тогда я ни о чем не буду жалеть. Как прекрасно знать, что исправить ошибки невозможно, а счастливых мгновений не повторить! Впрочем, тебе этого пока не понять… И знаешь, мой тебе совет – как только станешь Владельцем Статуи, то тут же ее продай. Хоть на металлолом, но продай! Не втягивайся ты в эту ретронаркоманию!

Мы так и не допили бутылку: ведь говорить нам было уже не о чем, а пить молча можно и с кошкой.

* * *

Я брел к метро по пустынному Хорошевскому шоссе, оживленному лишь непрерывным потоком машин. Облака куда-то расползлись, и теплый ветерок спешил высушить асфальт, словно готовя его для чистых белых простыней первого снега. Осень сжалилась над Москвой и подарила горожанам немного солнца и тепла перед долгой зимней пыткой. Мне не хотелось отказываться от прощального подарка ушедшего лета, и я свернул влево, на улицу Зорге.

Двое мальчишек старательно писали красной краской из баллончика на постаменте памятника Рихарду Зорге слово «PRODIGY». Меня это немного позабавило – как будто эти двое решили отдать дань памяти великому разведчику, хотя сами явно не походили на infant prodigy; но затем я сообразил, что для них это слово означает всего лишь название поп-группы, – и не более того.

Вдруг мальчишки, не дописав до конца последней буквы, бросили баллончик и пустились наутек. Я оглянулся: по улице медленно проезжала милицейская машина. Она скрылась за тем же поворотом, что и мальчишки.

Я внимательно посмотрел на памятник. Зорге, нахмурившись и запахнувшись в пальто, шел из вечности в вечность. Вот образец разведчика, холодного разума и железной воли, где нет места сантиментам! А ведь и у него в жизни была Любовь!

Интересно, о чем он думал в последние часы жизни, меряя шагами камеру смертников тюрьмы Сугамо? Желал ли изменить прошлое? Считал ли свою жизнь прожитой не так, как надо? Действительно, ведь его предали те, чьи задания он выполнял, принеся в жертву личное счастье, покой и любовь. Добытые с риском для жизни сведения клали под сукно как не заслуживающие доверия. Любимую женщину сгноили на сибирской каторге как жену врага народа.

Что же осталось у него там, в камере смертников, где будущего уже не будет, а настоящее почти закончилось? Только прошлое. Так хотел ли он его изменить? Отбросить то, что считал целью жизни, и уйти в тихое счастье с любимой женщиной? И сделал бы он это, представься ему такая возможность – изменить прошлое? Или предпочел бы не трогать светлых страниц жизни из опасения испачкать и измять их торопливыми руками? И наконец – понял ли он перед дверью в вечность, что именно есть главное в жизни? Что следует беречь больше, чем жизнь?