Книга Серая слизь - Алексей Евдокимов

Снова сажусь к компу и снова смотрю на все это. И снова поначалу нет у меня в голове ни одной мысли вообще. Член с раскидистыми рогами. Болт. Ага.

Потом я вдруг соображаю. УДа-ЛОСЬ. “У нас вот ни у кого не ПОЛУЧИ-ЛОСЬ. А тебе как это УДа-ЛОСЬ?”

Что-то резонирует – едва-едва. Где-то на самых дальних задворках. Практически вне пределов досягаемости. Лось…

Что-то очень странное. Совсем какое-то неуместное…

Лось.

– А че мокрый?

– Купался. – Крэш отработанным движением зацепил выступы сбоку крышечки одной бутылки за выступы сбоку крышки другой – и одним рывком открыл обе “Пилзенес” (поперла обильная пена). Протянул мне пузырь. – С бодуна, знаешь, башку это… остудить…

– Че, – без особого удивления уточнил я, – в одежде?

– Не, ну куртку снял… – Дернув головой, он отодрал зубами суровый кусок гуманитарного батона (он же бухан). – И кеды.

Я представил, как на виду у совершающих утреннюю оздоровительную пробежку джоггеров, любящих это озеро (берега его, само собой), лезет в грязную воду в майке и джинсах похмельный Костян. Далеко не самая интересная из легко представимых сцен с участием Костяна…

– Дубак же, – говорю.

– Похуй… – Выбитый в недельной давности драке передний зуб, батон и бодун делали его речь почти не дешифруемой. – Ты куда?

– На трамвай.

– Пошли… Там у стекляшки… познакомился… алкаши тусуются…

Во время войны – во время оккупации – немцы здесь, в лесу у Юглы, недалеко от озера, построили некое подземное (на случай бомбежек) сооружение. Вроде бы электростанцию. После войны ее взорвали – но как-то не полностью, так что посреди городского мусорного лесопарка между нагромождениями бетонных обломков остались входы в обширные сырые подземные пустоты. Затерянные в кустах люки открывали бесконечные вертикальные шахты или оказывались отверстиями в макушках полусферических сводов гигантских резервуаров, соединенных клаустрофобическими коридорчиками. Вообще-то Крэш сначала (когда у него случилось очередное сезонное обострение асоциальности) жил на огородах по соседству – но на дворе стоял уже май, на дачные участки повалили владельцы, и Костяныч, недолго думая, переместился в эти развалины: накидал каких-то картонок на бетонный пол и дрых себе. Единственной проблемой оставалось пропитание – так что нам с пацанами приходилось мотаться сюда по очереди с пивом и каким-нибудь очередным буханом. Нередко мы заваливались к Крэшу “в гости” всей толпой и уже не с пивом – и тогда всю ночь в подземелье в подтверждение инфернальных коннотаций гулко резонировали “Эксплоитед”, “Слэер” и бухие вопли пришлых имантских неформалов.

– Цени, че нашел в кармане. – Крэш вдруг извлек из-за пазухи и протянул мне маленькую пластмассовую красно-белую капсулу до крайности знакомого вида. “Противоядие ФОВ” – прочел я ожидаемое.

– Откуда это у тебя?

– Приколи, сам не помню. По пьяни, наверное, затарил когда-то у Валдера… Давай. – Он cунул пиво в карман, аккуратно разъял капсулу и стряхнул на ладонь три маленькие белые таблеточки. – Держи…

– На такую херню сесть, – я подставил горсть, – станешь, как Бэрримор…

– Какой Бэрримор? – Крэш кинул в пасть сразу все свои колеса и быстро запил пивом.

– Есть такой Бэрримор… – Я проделал то же самое. – Продвинутый корень: как раз на антидотах сидит. Приходит на какой-то сейшн. Телеги толкает: купил, грит, только что вагон спичек. Вагон? Ага, вагон. Отрывает кусок газеты, грит: насыпьте мне сюда муки. Мы поржали, но насыпали. А теперь, грит, соли. Насыпали соли. А теперь сахарку. Это, грит, будет мой ужин – заворачивает и аккуратненько в карман прячет. А потом, типа, засобирался. Куда? А вешаться, грит… И пошел типа…

Истории, приключавшиеся с разными членами “системы” под ФОВом (это расшифровывалось как “фосфоросодержащие отравляющие вещества”, хотя сами таблетки, говорят, включались в армейские аптечки на случай ядерного удара: дабы на напрочь зараженной территории солдат еще несколько часов мог в режиме автомата осуществлять боевую задачу – после чего честно загибаться с чувством выполненного долга), красочные повествования, как кто-нибудь, обдолбавшись им, себя вел, какие галюны ловил и какую пургу нес, были у нас одним из любимых устных жанров – благо бронебойная сия химия действовала на мозги самым непредсказуемым образом…

– И че?

– Не знаю. Я его с тех пор не видел… Некоторое время шли молча, ожидая глюков, пугая попадающихся навстречу велосипедистов своим видом и выражением хлебал. Свистели и щелкали птицы, наплывали издалека звуки циркулярной пилы. Эклектично пахло всеобщим цветением. Разлохмаченное кронами солнце зримо висело между облупленных сосновых стволов. На изнанке свежих светлых листьев взблескивали последние капли. Двое бодрых дачников с натугой проволокли на плечах – на дрова, видимо, – здоровенный обломанный сук. Глюков не было.

– Руки! – вякнул вдруг Крэш и безумным взглядом уставился на свои кисти.

– Че – руки? – Я поднес собственные ладони к глазам: они были белые-белые, как меловая бумага, а линии, по которым должно угадывать судьбу, почти исчезли, оставшись лишь в виде неясного следа стертого резинкой карандаша. Что, впрочем, не мешало угадать: судьба наша незавидна.

– Вроде, колбасить начинает… – удовлетворенно пробормотал Крэш. – Ноги какие-то ватные…

Ватными, однако, были теперь не только ноги – по всему телу расползлась дурная расслабленность, каждое движение давалось с трудом, бутылку я подносил ко рту, как трехкилограммовую гантелю, и даже глотать приходилось с усилием. (Что-то в происходящем напоминало добротный обкур: мир обрел стереоскопическую глубину и полифоническую многозначность. Я чувствовал себя радиоприемником, ловящим прилетающие из эфира звуки, – причем близкие, в силу таинственной аберрации восприятия, были слышны совсем слабо, зато далекие, наоборот, – очень отчетливо, и лай собак на каких-то далеких огородах хлопал по ушам, как незакрепленное кровельное железо на ветру. Разве что вместо характерной для обкура эйфорической невесомости ощущалась несколько стремноватая придавленность.)

– Че, Дэн, дало? – Крэшев вопрос пробуравился сквозь множество слоев шерсти.

– Дало… Далось, – все это было довольно прикольно. – Нам… у-да-лось.

– Какой лось? Последний вопрос меня несколько озадачил. Был в нем какой-то двойной смысл, какой-то подтекст, подвох, возможно. Спрессованный пласт семантических потенций, свернутая цепь неподконтрольных ассоциаций.

– Уда-лось. Лось уда… Хуя… Эти лоси бывают какие угодно. Фаллический уда-лось, допустим. И противостоящий ему анальный зада-лось. А также не зада-лось. Близкий по духу наш-лось. Изымающий все что ни попадя стряс-лось. Внезапно являющийся приш-лось… Я начал говорить об этом Крэшу – но чем больше говорил, тем яснее видел, насколько все непросто – я начал отвлекаться на нюансы, но каждый нюанс тащил за собой целую связку… К тому же скорость мышления чем дальше, тем сильнее опережала скорость артикуляции. Плохо дело, подумал я и ни с того ни с сего счастливо заржал. …Приве-лось. Дове-лось. Не сложи-лось…