Книга Тропик ночи - Майкл Грубер

Да, это уж точно умственное расстройство. Царапанье и шорохи на крыше, какое-то невнятное ворчание. Опять оно. Я уже не раскачиваюсь в гамаке, и сердце у меня словно подступило к горлу. Вылезаю из гамака, однако колени у меня дрожат. Делаю несколько глубоких вдохов, чтобы выровнять дыхание. Если у тебя такое состояние, первым делом надо наладить дыхание, тогда и сердце вернется на свое место. Так советовал мой сенсей, я следую его совету, и это срабатывает. Когда на меня в первый раз напала колдунья, было то же самое.

Снова царапанье и ворчание, потом тяжелый топот на крыльце. Ребенок ворочается во сне. Дрожа, я подхожу к двери, припоминая, достаточно ли у меня комо[34]и помню ли я заклинания. Если это и в самом деле джинджа…[35]

Но первое, что я вижу, выглянув из двери, — это жирный зад мамаши енотихи, топчущейся вразвалочку по крыльцу с двумя своими детенышами. Я почти падаю на верхнюю ступеньку и то ли смеюсь, то ли плачу. Как же ласкова и спокойна природа! Только Долорес не узнала бы, что поблизости поселилась енотиха со своим семейством. Джейн непременно знала бы об этом.

Семейка енотов исчезает в зарослях в дальнем конце двора. Дует легкий ветерок, но дует он в противоположную сторону от дома Полли Риберы, и потому наш пес Джейк не чует запах животных и не слышит их воркотню. Я не возвращаюсь в гамак, что непременно сделала бы Долорес. Но ступенька, на которой я сижу, шершавая, и моему тощему заду неприятно соприкосновение с ней. Я встаю, потягиваюсь и спускаюсь в сад. На мне только футболка большого размера, в которой я сплю. Она порвана сзади и застирана до тонкости бумажного листка.

Грубая трава щекочет босые ноги, стебли попадают между пальцами. В Даноло я ходила босиком, так рекомендовал Улуне — чтобы я вбирала в себя силу земли. А также глистов. Значительная часть колдовской фармакопеи состоит из глистогонных средств. Я стою в саду и отдаю себя ночи: руки свободно опущены, ноги расставлены, лицо омывает лунный свет — оло верят, что он улучшает цвет лица. Слышно гудение кондиционеров, доносится отдаленный шум машин на шоссе, рокот пролетающего самолета. Я отключаюсь от этих звуков. Легкое дыхание ветерка с залива, долетающее сюда через весь город, достаточно сильно, чтобы зашуршали кожистые листья кротонов, растрепалась моя идиотская прическа и шевельнулись под широкой футболкой волосы на лобке.

«О, эта ночь, эта ночь, этот ветер из космоса, овевающий наши лица дыханием вечных пустот», — как говорит Рильке.[36]Я страстно хочу, чтобы ветер унес мое теперешнее лицо и превратил меня в прежнюю Джейн, такую, какой она была перед отъездом в Африку. Мне так ее не хватает!

* * *

Но не до встречи с Марселем, не до того дня, когда я увидела его впервые — с золотыми волосами, полного магической силы. Он продолжал развивать перед нами свою теорию глубокой интерпретации: мы должны уподобиться ныряльщикам, сказал он, таким как капитан Кусто; погрузиться в культуру настолько, чтобы постичь ее субъективную реальность, постичь сердцем и душой. Это как литература. Если вы попросите меня рассказать вам о Прусте,[37]а я сообщу (тут он заговорил нарочито сухим «академическим» голосом), что Пруст имеет формат восемнадцать сантиметров на двенадцать при толщине в четыре сантиметра, цвет зеленый, количество печатных страниц пятьсот семьдесят две, на которых определенный артикль встречается шесть тысяч семьсот пятьдесят два раза, а предлог «из» — шесть тысяч двадцать два раза… ба! Вы примете меня за кретина, верно? Так и в антропологии.

Некоторые антропологи хотят быть объективными, как физики, и потому не в состоянии даже правильно прочитать книгу. А вы должны прочитать ее так, чтобы она запечатлелась у вас в сердце, а потом, если можете, донести это восприятие до людей вашей культуры. И это опасно, это — для ныряльщиков с особой аппаратурой. Вы можете плавать как рыба, более того, даже рыба может принять вас за рыбу, но не покидайте ваш аппарат и не пытайтесь дышать водой.

Потом он рассказал о семи годах жизни в Сибири, среди народа ченка,[38]о своем обучении шаманству, о приключениях в мире духов. По ходу рассказа демонстрировал слайды. Марсель в национальной одежде. Марсель с разными шаманами. Марсель на маленькой лохматой лошадке, неотличимый от людей ченка на таких же маленьких лохматых лошадках. Снимки, сделанные с более дальнего расстояния, на которых лица не различимы. Марсель прожил с этими парнями семь лет в сибирских степях, не имея никакой связи с внешним миром.

Я шепнула О'Нил:

— Это похоже на Кастаньеду с его юртами.

— Не похоже, — ответила она. — Ты читала его книгу?

Я не читала.

— Прочти, — сказала она. — Там сорок страниц одних сносок. Он приводит кучу фактов, записей, трудов. Настоящая наука. Он трудился засучив рукава, пока делал все это. Кастаньеда — просто фикция.

На нас зашикали. Марсель пустился в разглагольствования, напыщенные рассуждения о глупости предметных, механистических объяснений человеческого сознания. Предположим, человек из примитивного племени из Новой Гвинеи попал в Нью-Йорк. Что он мог бы понять? Почти ничего. Он даже не мог бы увидеть ничего, кроме смутных и пугающих образов. Когда капитан Кук приплыл в Австралию, аборигены даже не заметили его фрегат, хотя он встал на якорь у самого берега. У туземцев не было участка мозга, в котором отразился бы этот предмет, потому они его и не замечали. Область сознания так же неясна для человека Запада, как Манхэттен для дикаря. Понимаем ли мы боль? Нет. Понимаем ли мы сны? Нет. Точно то же самое можно сказать о склонности к чему-либо, умственном расстройстве, несчастной любви, о гневе, порождающем войны и преступления. Сознание, общее свойство человечества, — это последний неисследованный материк, вызов ученому, но это и есть ремесло чародея. Благодарю за внимание.

Бурные аплодисменты.

Голова у меня, как говорится, пошла кругом. Трэси заметила мое состояние и спросила, не стало ли мне плохо. Ничего подобного. Я просто нашла свое Призвание. Но этого я не сказала, а изобразила мечтательную мину и ответила: «Я влюбилась!» Так оно и было на самом деле, но тогда я этого не понимала.