Книга Добрый ангел смерти - Андрей Курков

Гуля кивнула.

— Я тебе нравлюсь? — спросил я ее. Мы смотрели друг другу в глаза.

— Да, — сказала она тихо.

Мне было хорошо. Теплый чуть солоноватый воздух овевал лицо. Напротив сидела красивая женщина, которая только что призналась, что я ей нравлюсь. Что мне было еще нужно? Да в общем-то ничего, даже поиски чего-то, закопанного в песке Тарасом Шевченко, показались ненужной, мелкой суетой, а не целью великого путешествия. Да и не знаю я, что там он закопал и закопал ли вообще. Может, это был обычный лживый донос, лишь бы насолить нелюбимому малороссу, забритому в москали. Смешно было в этот момент думать о Шевченко, хотя тут же припомнились комментарии покойного Гершовича о том, что больше всего на свете Кобзарь боготворил женщину.

Я поднялся и сел рядом с Гулей. Повернулся к ней, посмотрел в ее карие глаза.

— Можно, я тебя поцелую? — спросил я несмело.

— Муж не должен спрашивать разрешения у жены… Эти ее слова снова выбили из меня ощущение приподнятой романтичности. Но, все же восприняв их, как простое «да», я наклонился к ее лицу и наши губы соприкоснулись. В этот момент я больше всего боялся неподвижности и пассивности ее губ, но, к счастью, боялся зря.

Мы целовались несколько минут. Поцелуй был сладким и соленым. Соленость ему придавали недавно раскатанные во рту до полного растворения сырные шарики или же окружавший нас воздух. Я обнял Гулю и прижал к себе. Мои руки чувствовали ее тепло. Я уже целовал ее шею, укутав лицо в шелк ее волос.

Соленость ее кожи уже казалась сладостью, значения слов менялись на противоположные, оставляя незыблемыми чувства и ощущения, к которым каждый человек стремится и, достигнув, пытается удержать, как можно дольше.

Глава 32

Верблюдица Хатема уходила от нас медленно, то и дело останавливаясь и оглядываясь назад.

— Она что, сама вернется? — спросил я.

— Да, — сказала Гуля. — Нам тоже пора… Сложив вещи, я забросил на плечи рюкзак, взял в руку канистру с водой. Потом оглянулся на двойной баул.

Казалось, что этот баул потяжелее рюкзака, и я шагнул к нему, чтобы проверить.

— Я возьму, — опередила меня Гуля.

Она легко забросила его перевязь на плечо и посмотрела на меня ожидающе.

Мы шли по солончаковой полоске, огибавшей поднятия холмов. Позади остался Бесманчак и могила убитого дервиша.

Солнце в этом месте казалось не таким жарким, как в пустыне. Хотя висело оно в центре неба, словно специально пытаясь быть на равном расстоянии от всех окружающих горизонтов. Я подумал о том, что когда обводишь горизонты взглядом — никогда не воспринимаешь их, как границу круга, хотя по простой логике они могут быть только кругом. «Видно, сама земля недостаточно круглая», — решил я и на этом успокоился.

Мы шли рядом. Я посматривал искоса на Гулю. Снова хотелось слышать ее голос, но шла она молча, тоже о чем-то задумавшись. А мне не хотелось ее тревожить. Все-таки куда приятнее разговаривать под вечер, сидя на подстилке, когда можно будет не только говорить, но и обнять ее снова и снова поцеловать.

Тогда уж я никакого разрешения спрашивать не буду, чтобы не чувствовать себя глупым. Да и вроде уже расставлены все точки над "i". Сложный мой статус как-то определился, и это позволяло чувствовать себя увереннее. Муж, какой бы он ни был — подаренный, выбранные или сам выбравший, — все равно является главой семьи или, по крайней мере, равной ее половиной.

С наступлением вечера мы замедлили шаг. Опускавшаяся с неба прохлада смягчала усталость от пути, и возникшая вследствие этого инерция нашей затухающей энергии позволила пройти еще не меньше километра, прежде чем мы остановились в маленьком треугольничке ложного ущелья, похожего на уменьшенную копию ущелья с могилой дервиша. Сбросив рюкзак и поставив у ног уже наполовину пустую канистру, я опять приободрился. Или, может быть, просто расправил плечи, освободив их от тяжести поклажи.

Гуля тоже опустила свой двойной баул. Сразу вытащила подстилки. Я наблюдал за ней и поймал себя на том, что не просто наблюдаю, а уже любуюсь ею с чувством то ли тихого хвастовства, то ли гордости за себя: «Вот какая у меня жена! Стало быть и сам я чего-то стою!»

А вокруг никого не было, не считая хамелеона Петровича, застывшего на верхнем горбе еще не распотрошенной части баула.

В этот вечер на ужин мы съедали последнюю банку «Сельди атлантической».

Под недоуменным взглядом красивых карих глаз Гули я внимательно просмотрел содержимое открытой банки и только после этого поставил ее между нами. Банка быстро опустела, и, запив наш скромный ужин водой, мы стали вместе собирать сухие стебли каких-то растений и пригнанные ветром целые легкие клубки, скатанные из ковыля, верблюжьей колючки и солянки. Потом развели костер и стали ждать, когда закипит вода в котелке.

Пока вода грелась — небо опускалось все ниже и ниже, становясь темнее и уютнее. Потом из двух пиал поднимался пар, и я старался рассмотреть его цвет, почему-то в этот момент думая, что от зеленого чая должен подниматься пар такого же цвета. Потом раскатанный во рту сырный шарик заполнил мое настроение терпкой соленостью, и я опять взбодрился мыслями и желаниями, теперь уже наблюдая за Гулей, медленно и грациозно подносившей ко рту свою пиалу. На ней была рубаха-платье фиолетового цвета со стоячим коротким воротничком и белые штаны. «Когда она успела переодеться?» — подумал я, вспоминая, что еще сегодня цвет рубахи-платья был салатовый с узорами, которые я когда-то встречал на коврах.

Вечер укрыл нас темнотой, и мы, допив чай, стали укладываться спать.

Костер затух сам собой, и теперь по истлевшим стеблям пробегали последние искорки. Наступила полная тишина, и я, накрываясь полосатым покрывалом, снова бросил взгляд на нашего хамелеончика — он так и сидел на бауле.

Этой ночью я был посмелее и после нескольких поцелуев с силой прижал к себе Гулю. Целовал ее шею, распустил ее волосы и тут же почувствовал себя совершенно беспомощным перед ее восточным одеянием, которое она не снимала на ночь.

— Ты хочешь, чтобы я разделась? — неожиданно спросила она полушепотом.

— Да, — таким же полушепотом ответил я.

— Тогда мне придется облиться водой… — сказала Гуля, глядя на меня вопросительно и нежно.

— Хорошо, — ответил я.

— Тогда у нас завтра не будет питьевой воды.

— Пускай.

Она поднялась. Отошла на пару шагов в сторону. Медленно разделась — я следил за ее мягкими неспешными движениями, в которых прочитывался весь ее характер. В темноте, к которой уже привыкли мои глаза, между звездами и трещинами солончака, словно видение из арабских сказок стояла обнаженная Гуля.

Она стояла некоторое время неподвижно, то ли прислушиваясь к тишине, то ли вдыхая освобожденным от одежды телом воздух этой ночи. Потом наклонилась и взяла в руки канистру с водой. Открутила пробку и, подняв над собой, стала потихоньку наклонять. Я не видел струи, но слышал журчание воды, падавшей на ее плечи, бегущей по ее телу. Она повернулась, и полный профиль ее тела заставил меня с иронией подумать о красавицах, позирующих для разных мужских журналов. А вода продолжала журчать, литься, и я завидовал этой воде, бегущей по ее телу, замирающей перед падением на острых сосках ее красивой груди, льющейся по ровной спине, по бедрам, по ногам.