Книга Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть 4 - Александр Дюма

– Мы здесь только слегка закусим, – успокоил их д’Ар-таньян, – а поужинаем в поместье Планше.

– Так мы едем в ваше поместье, Планше? – спросил Портос. – Тем лучше.

– Вы окажете мне большую честь, господин барон.

Слова господин барон произвели сильное впечатление на приказчиков, которые усмотрели в невероятном аппетите признак высокого происхождения. Титул успокоил их. Они никогда не слыхивали, чтобы людоеда величали господин барон.

– Я возьму в дорогу немного печенья, – небрежно сказал Портос. И с этими словами он высыпал целый ящик анисового печенья в широкий карман своего кафтана.

– Моя лавка спасена! – радостно воскликнул Планше.

– Да, как сыр, – подтвердил старший приказчик.

– Какой сыр?

– Голландский, в который забралась крыса, и мы нашли от него только корку.

Планше осмотрел лавку и решил, что сравнение несколько преувеличено.

Старший приказчик понял, что происходит в уме хозяина.

– Беда, коли вернется, – сказал он ему.

– У вас есть фрукты? – спросил Портос, поднимаясь на антресоли, где была подана закуска.

«Увы!» – подумал бакалейщик, бросая на д’Артаньяна умоляющий взгляд, на который тот не обратил, однако, внимания.

После закуски пустились в путь.

Было уже поздно, когда трое всадников, выехавших из Парижа в шесть часов, добрались до Фонтенбло. Дорогой все были веселы. Общество Планше нравилось Портосу, потому что лавочник был с ним очень почтителен и с любовью рассказывал о своих лугах, лесах и кроличьих садках. У Портоса были вкусы и гордость помещика.

Увидя, что его спутники разговорились между собой, д’Артаньян, бросив поводья, позабыл о Портосе и Планше и обо всем на свете. Луна мягко светила сквозь голубоватую листву деревьев. Травы благоухали, и лошади бежали бодро.

Портос и Планше добрались до заготовки сена. Планше признался Портосу, что, достигнув зрелого возраста, он действительно забросил земледелие ради торговли, но что его детство прошло в Пикардии, среди роскошных лугов, где травы доходили человеку до пояса, и под зелеными яблонями с румяными плодами; поэтому он дал себе слово – разбогатев, тотчас вернуться на лоно природы и окончить жизнь так же, как он ее начал: поближе к земле, куда возвращаются все люди.

– Э, да вы скоро выходите в отставку, мой милый Планше? – сказал Портос.

– Как так?

– Мне сдается, что вы составляете себе маленький капиталец.

– Да, – отвечал Планше, – потихоньку.

– К чему же вы стремитесь и на какой цифре собираетесь остановиться?

– Сударь, – начал Планше, не отвечая на этот весьма интересный вопрос, – сударь, меня очень огорчает одна вещь.

– Какая же? – спросил Портос, оглядываясь, как будто желая отыскать вещь, огорчавшую Планше, и вручить ему ее.

– В прежние времена, – отвечал лавочник, – вы называли меня просто Планше, и тогда вы сказали бы: «К чему ты стремишься, Планше, и на какой цифре собираешься остановиться?»

– Конечно, конечно, в прежнее время я бы сказал так, – с некоторым смущением отвечал Портос, – но в прежние времена…

– В прежние времена я был лакеем господина д’Артаньяна, вы хотите сказать?

– Да.

– Но хотя я теперь не лакей его, я все же слуга; больше того, с тех пор…

– С тех пор, Планше?..

– С тех пор я имел честь быть его компаньоном.

– Как, – воскликнул Портос, – д’Артаньян занялся торговлей?

– И не думал, – откликнулся д’Артаньян, которого эти слова вывели из задумчивости; он вступил в разговор с ловкостью и быстротой, отличавшими все движения его ума и тела, – совсем не д’Артаньян занялся торговлей, а, напротив, Планше пустился в политику.

– Да, – с гордостью и удовлетворением подтвердил Планше, – мы вместе произвели маленькую операцию, которая принесла мне сто тысяч, а господину д’Артаньяну двести тысяч ливров.

– Вот как? – удивился Портос.

– Поэтому, господин барон, – продолжал лавочник, – прошу вас снова называть меня Планше, как в прежние времена, и говорить мне «ты». Вы не поверите, какое удовольствие доставит мне это!

– Если так, я согласен, дорогой Планше, – отвечал Портос.

И он поднял руку, чтобы дружески похлопать Планше по плечу. Однако лошадь вовремя рванулась, и это движение помешало намерению всадника, так что его рука опустилась на круп лошади. Конь так и присел.

Д’Артаньян расхохотался и стал вслух высказывать свои мысли:

– Берегись, Планше; если Портос очень полюбит тебя, он будет тебя ласкать, а от его ласк тебе не поздоровится: Портос остался таким же Геркулесом, как был.

– Но ведь Мушкетон до сих пор жив, – сказал Планше, – а между тем господин барон его очень любит.

– Конечно, – подтвердил Портос со вздохом, от которого все три лошади сразу встали на дыбы, – и еще сегодня утром я говорил д’Артаньяну, как мне скучно без него. Но скажи мне, Планше…

– Спасибо, господин барон, спасибо.

– Какой ты славный малый! Скажи, сколько у тебя десятин под парком?

– Под парком?

– Да. Потом мы сосчитаем луга и леса.

– Где это, сударь?

– В твоем поместье.

– Но у меня нет ни парка, ни лугов, ни лесов, господин барон.

– Что же тогда у тебя есть, – спросил Портос, – и почему ты говоришь о своем поместье?

– Я не говорил о поместье, господин барон, – возразил немного пристыженный Планше, – а просто об усадебке.

– А, понимаю, – сказал Портос, – ты скромничаешь.

– Нет, господин барон, я говорю сущую правду: у меня две комнаты для друзей, вот и все.

– Где же тогда гуляют твои друзья?

– Прежде всего в королевском лесу; там очень хорошо.

– Да, это прекрасный лес, – согласился Портос, – почти такой же, как мой лес в Берри.

Планше вытаращил глаза.

– У вас есть такой лес, как в Фонтенбло, господин барон? – пролепетал он.

– Целых два, но лес в Берри я люблю больше.

– Почему? – учтиво спросил Планше.

– Прежде всего потому, что я не знаю, где он кончается, а потом – он полон браконьеров.

– А почему же это изобилие браконьеров делает лес таким для вас приятным?

– Потому, что они охотятся на мою дичь, а я на них, так что в мирное время у меня как бы война в миниатюре.

В этот момент Планше поднял голову, заметил первые дома Фонтенбло, которые отчетливо обрисовывались на фоне неба. Над их темной и бесформенной массой возвышались острые кровли замка, шиферные плиты которых блестели при луне, как чешуйки исполинской рыбы.