Книга Сестра моя Боль - Наталия Ломовская

Однажды ночью я проснулся словно бы от толчка. В комнате было темно, и только в щель между неплотно задернутыми шторами проникал лунный свет, жидкий и крупитчатый, как толокно. В неверном луче я заметил темную фигуру, стоявшую в углу, и отчего-то сразу узнал свою старую няню, Анисьюшку.

«Пришла, нянька?» – тихонько спросил я ее, подавив первый порыв броситься к ней и обнять. Отчего-то я знал, что эту Анисьюшку, вернувшуюся из своего дальнего странствования, трогать руками не следует, да и вряд ли это возможно – прикоснуться к ней.

«Ах ты, мой глазастый! – засмеялась Анисьюшка. – Пришла вот остеречь тебя. Нельзя тебе тут оставаться, милый. Худо здесь, а вскоре еще хуже будет. Собирайся-ка, а я ужо тебя выведу со двора…»

Я не стал ей прекословить – соскочил с кровати и, зевая, принялся одеваться.

«Вот и хорошо, пойдем-пойдем, голубочек, – шептала она, когда мы – я впереди, она сзади, – спускались по лестнице. – Ну-ка, стой…»

Портрет моей матери в детстве висел прямо над моей головой. Он висел здесь всегда, сколько я себя помнил. Сестра Боли изгнала из дома все воспоминания о ней – сняла портреты, выбросила безделушки, комнату, где я родился и где мать умерла, переделала в курительную комнату. Теперь там стояли низенькие восточные диваны, и шахматные столики, и кальяны… Но определить ненавистную невестку в младенце с льняными локончиками, с розой в пухлой ручонке, тетка не смогла, и портрет остался, где висел.

И вот теперь Анисьюшка своими бесплотными руками отодвинула портрет в сторону. Тьма за ним сгущалась плотнее.

«Достань-ка, не бойсь, – услышал я и протянул руку. В прохладной тьме, в узкой щели, что скрывалась за картиной, я нащупал что-то и потянул. Это был тяжелый мешочек, в нем позвякивало. – Бери, бери. Это я припрятала для тебя. Вот и сгодилось…»

Позже, уже в поезде, я рассмотрел клад, врученный мне Анисьюшкой. Это был мешочек синего бархата, горловину которого затягивал витой шнурок. Он был вышит цветным золотом, но истинное золото таилось внутри – тускло поблескивающие, тяжелые кругляши червонцев. Тень моей старой няньки оставила меня на перроне, едва я купил билет до большого приморского города. Его мне продали без лишних вопросов, только попросили предъявить гимназический билет. В купе первого класса, кроме меня, ехала еще женщина с двумя маленькими девочками. Она, разумеется, поинтересовалась, куда направляется господин гимназист, и я преподнес ей искусно состряпанную историю о том, что отец мой женился во второй раз, что мачеха «гадина» и что я отправляюсь жить в Одессу к своей бабушке.

Не все в этом рассказе было ложью. Пока мы с Анисьюшкой спускались по темной лестнице, я успел заметить свет, пробивающийся из-за неплотно прикрытой двери отцовского кабинета. Как во сне, вспоминал я увиденное, но непонятое – ворох белоснежных простыней на кровати, смуглая узкая спина, по которой волной пробегала дрожь, ниспадающие локоны, перламутровое колено, стон, шепот, смех… И запрокинутое лицо отца, искаженное до неузнаваемости, очень белое в кружеве разбросанных подушек…

Добросердечная попутчица разахалась, обняла «сиротку» мягкими, пахнущими сдобой руками и всю дорогу кормила и поила меня, по ночам вставала, чтобы укрыть пледом, а я за то играл с ее толстенькими дочками в фантики и рассказывал им сказки из Анисьюшкиного репертуара. Так мы и не заметили, как доехали, как в окнах вагона простерлась невероятная синь – от края и до края, и сердце мое дрогнуло, и я понял, что вижу море. Море! Мечта тысяч мальчишек Российской империи! Сколько из них убегало из дома, надеясь устроиться юнгой на корабль, хлебнуть морского воздуха, повидать дальние страны и вернуться домой с разноцветным попугаем на плече!

А повезло мне одному. Не знаю, что увидел во мне помощник капитана, показался ли я ему похожим на его сынишку, но я был принят на борт в должности помощника кока и прислуги за все.

О судьбе своего несчастного отца я узнал из газет, вернее, из газеты – безымянная страница неведомым образом попала ко мне под подушку. В ту же ночь, когда я покинул родной дом, дом этот сгорел – как предполагалось, из-за неудачного химического опыта хозяина.

«Погоды стояли сухие, и дом сгорел дотла еще до прибытия отважной пожарной бригады. На пепелище было обнаружено тело хозяина дома, богатого промышленника г-на Н. Чудом спаслась из горящего дома сестра хозяина, девица, которая теперь и объявлена наследницей всего состояния наравне с несовершеннолетним сыном покойного, которого, однако, покамест найти не удалось. Предполагаем, что он погиб при пожаре либо, испугавшись пожара, сбежал из дома. Знающих место его пребывания просим…»

Вот как – чудом, значит.

Там была и фотография – кажется, ее сделал знакомый отца в первый день моего приезда на летнюю вакацию. На крыльце дома, теперь пеплом расточившегося по ветру, сидели мы с отцом, Валентина примостилась на перилах. Она снялась в профиль, на ней белое платье, белая шляпа с гроздью сирени. Сирень вышла плохо – просто грязный комок. Фотография была плохая, вся залитая белым светом…

Какое яростное солнце шпарило в тот день, как пахла ранняя клубника на блюде перед самоваром! Как смотрел на Валентину заезжий гость, а она все смеялась, блестела белыми зубами, коротко взглядывала из-под широких полей шляпы. Но под вечер гость стал хвататься за сердце, ночью в доме сильно запахло ландышевыми каплями, а наутро он уехал и увез в своей фотографической камере стеклянный негатив. Меня узнать на снимке было невозможно, как мне казалось, солнце засветило мое лицо, превратив его в плоский блин с двумя провалами глаз, но ведь кто-то из моих новых товарищей узнал, сообразил, что речь идет именно обо мне, и подкинул эту заметку?

И была еще одна встреча – через несколько месяцев, в Италии.

В Италии!

Мы стояли на рейде напротив Мессины. Это был прекрасный город, весь утопавший в апельсиновых и оливковых рощах. На берег сошли двое, я и матрос по фамилии Гречка. За фруктами мы туда и отправились – разнообразить скудный рацион команды. На улицах было пустынно, жители города попрятались от палящего полуденного солнца. Пахло кофе, анисовой водкой, жареной рыбой, фруктовой гнилью. Помню громкоголосую усатую итальянку, продавшую нам пару ящиков апельсинов. Она была такой толстой, что едва умещалась в своей лавчонке, прилепившейся к глухой стене какого-то храма, откуда неслись томительные звуки органа. Среди коралловых бус на обширной груди торговки висел медальон – горячо торгуясь, она постукивала по нему пальцем, призывая святого Кристофора в свидетели своей честности. И вдруг тем зрением, что было подарено мне с рождения, я увидел: неотвратимая опасность угрожает этой женщине, и ей не поможет ни сомнительный святой, ни близость храма. Опасность была разлита в воздухе, она угрожала не только людям, но и домам, деревьям, самой земле, сладко дремлющей под жарким одеялом сицилийского полудня…

Не сговариваясь, мы с Гречкой прекратили торг, отдали деньги очень довольной толстухе, подхватили ящики и пошли восвояси, постепенно ускоряя шаг.

«Тьфу ты, это ж надо», – высказался Гречка в свойственной ему манере.