Книга ФИЛИСТЕР (Один на троих) - Владимир Исаевич Круковер

лампового завода. Полный обед 40 копеек где-то был. А ел я тогда много, деревенский же, еще и мясо любил, не знал тогда, что мясо вредно и когда-нибудь стану веганом, поэтому аж едва дышал после обеда. Получается 250 раз можно было наестся в столовой от пуза. Билет на электричку стоил 60 копеек. Расстояние 70 км. 166 раз получается можно было проехать, туда-сюда 83 раза значит.

Теперь этой школы нету, куда -то дели. Имущество разбазарили. Куда-то делись автомобили, тогда ЗИЛ-131 были, БТРы 60 ПБ и 70 были. Остальные автошколы от военкомата тоже перешли в частные руки.

А сознание боксера помалкивало и не желало прояснить источник денег. И вполне возможно, что оно уже и не помнило об этом. Я своим основным и перенесенным сознанием понимал, что чужие память и жизненный опыт мне достались в сильно урезанном виде, покалеченные переносом и моим воцарением. Моя энергетика мысли оказалась победной, что неизбежно сказалось на их личностных возможностях. А слияние под страхом заточения в психушке — шоком, который тоже не прошел бесследно.

Но я уверенно знал, что десять тысяч — много. Я лично при своем отсутствии документов об образовании мог рассчитывать на зарплату 120–150 рублей в роли разнорабочего. Если грузчиком, то максимум до 200 ₽ в месяц. 2400 в год. А тут целых 10000, ну чуть меньше… потратился в Иркутске.

Я снова достал журнал «Смена» и попытался отвлечься от мыслительного процесса. Сознания еще толком не прижились, не обустроились, так что раздумья доставляли почти физическую усталость. Не зря говорят, что интеллектуальный труд гораздо более энергозатратен, чем физический!

Говорят, что личность мало что играет в судьбе человечества. Это в корне неверно, именно личности двигают искусство, науки, социальные реформы и общее развитие цивилизаций. Даже рядовой попаданец в теле бывшего военнослужащего ГСВ (группы советских войск в зарубежье)[1] был способен разворошить человечий улей.

Так, после отъезда нашего героя из Иркутска, инструктор КГБ при областном комитете КПСС счел нужным информировать секретариат о том, что демобилизованный Герой СССР не получил помощи во властных органах и был вынужден просить работу у попов в местной церкви!

И вскоре первый секретарь распекал свою партийно-комсомольскую паству:

— Вы упустили Героя СССР, комсомольца или даже коммуниста! Не оказали ему должного внимания! Это — идеологическая диверсия! Тот факт, что он не был трудоустроен и обласкан ответственными органами, бросает тень на всю нашу организацию. Вот спросят нас сверху, — он указал пальцем на потолок кабинета, — что мы ответим? Почему не трудоустроили, не предоставили жилье? Ну и что, что праздники? Идеология не знает перерывов на праздники! А этот воин наверняка был бойцом в интернациональных частях. В секретных!..

А тем временем в редакции молодежной газеты тоже поминали доблестного воина.

— Он — талантливый автор, — говорила Лариса из отдела писем. — И Герой Советского союза. — Он будет поддерживать престиж нашей газеты. И он, кстати, комсомолец. У нас все равно вакансия учетчика писем никем не заполнена. А что зарплата маленькая, так гонорарами возместим. Он быстро пишет. Он прямо при мне рассказ напечатал! Да, и на машинке лихо печатает…

Так что вокруг нашего попаданца, соединившего в себе две посторонних личности, закручивалось некое кольцо известности. И пока он читал журнал, изнывая от безделья, определенная информация уже была передана в Москву…

И нашему герою вовсе не икалось, как положено. Он просто маялся бездельем, домучивая журнал.

А поезд постукивал на стыках рельс и неотвратимо смещался в другое географическое пространство.

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

Молчали желтые и синие;

В зеленых плакали и пели…

И где-то уже под утро, когда розовый шарик солнца только намекнул о своем появлении сквозь верхушки сосен, на перестанке затормозил и стал непредвиденно.

А наш герой, будто подтолкнутый под руку, вытащил из рюкзака общую тетрадь с карандашом и ниже неудачного отрывка — Изменилось что-то в мире. / Изменилось в сотый раз — / я один в своей квартире / телевизор — педераст / что-то там лопочет громко…

ЗАПИСАЛ непонятный ему самому стих:

И это кладбище,

однажды…

Но в третий раз, в четвертый раз;

и каждый

похоронен дважды,

хотя и не в последний раз.

Какой-то странный перекресток:

На красный цвет дороги нет.

Столетний разумом подросток

Ехидно шепчет мне: «Привет».

'Здорово, — отвечаю скучно, —

Чей прах тут время хоронит?'

Могилы выкопаны кучно

И плесенью покрыт гранит.

И повторяется,

однажды…

В четвертый раз и в пятый раз;

места,

где похоронен каждый,

хотя и не в последний раз.

Пылает красный. Остановка!

От перекрестка ста дорог.

В глазах столетнего ребенка

Есть не стареющий упрек.

Могилы — в очередь к исходу,

Надгробья — в плесени веков,

Дурацкий памятник народу

В скрипучей ветхости бех слов.

Как красный глаз шального Бога,

Как светофор с одним глазком,

Моя — вдоль кладбища — дорога

С присохшим к разуму венком.

И повторяется,

однажды…

И в пятый раз, и в сотый раз,

Апрельский поезд,

Зной

И жажда,

И чья-та смерть,

Как Божий глас…

Он записал эти строки утром, после того, как скорый поезд «Пекин-Москва»[2] на заре переехал женщину, о чем он еще не знал, когда написал это стихотворение. Которое никак нельзя было бы опубликовать в текущем времени и которое было опрокинуто в безвременье, в апрель, в зной и в безнадежность Перестройки меченого…

Что это меня так торкнуло, — подумал я. А