некогда такие вожделенные, а теперь гроша в его глазах не стоившие: ключи от белого «Гранд-Чероки», сумку сеньоры, плоский настенный экран-плазму, единственный, который удалось унести, потому что все остальные были привинчены к стенам, игровые приставки, смартфон с камерой и ноутбук, стоявший на письменном столе в выстуженной кондиционером и безмолвием комнате Энди, где на полу неподвижно лежали, изогнув спины, оба мальчишки, чтоб ничего не видели; осторожное, спотыкливое возвращение в спальню и истерический крик Франко при звуке его шагов: Какого хрена ты приперся?! Вы мне не даете сосредоточиться! спор о часах и драгоценностях; возмущенное сопение толстяка, снова вытянувшегося на кровати рядом с сеньорой; ее умоляющий взгляд, следовавший за Поло неотступно, ее ноги, теперь покрытые синяками и царапинами; лихорадочное обшаривание ящиков и шкафов; борсетка, которую он опорожнил перед тем, как заполнить часами и безделушками, вытряхнутыми из ларчиков, шкатулок и бархатных футляров, а потом пристегнул к ремню и накрыл футболкой; лицо лунатика, одновременно и молящее, и зверское, взглянувшее на него из зеркала, когда он стянул с головы чулок; студенистые плоские ягодицы толстяка, лежавшего вниз лицом на кровати, его белокурая кудрявая голова между раскинутых бедер молча рыдающей сеньоры, чего он валандается столько времени? трахнул – и убрались отсюда; завывание ветра, так похожее на вой сирен, потому что полицейские наверняка уже мчатся сюда, привлеченные выстрелами и криками, и в любую минуту высадят двери и схватят их; возвращение к бару, дай бог ему здоровья, деликатное посасывание из красивых бутылок Мароньо; внезапное осознание того, что если сейчас же не отольет, пузырь лопнет; дрожь, пробежавшая по хребту, когда он, наконец, шумно облегчился в приятно пахнущем туалете; взгляд на часы в углу телефонного экранчика; усталость, навалившаяся при одной мысли, что еще надо будет загрузить добычу в белый джип; внезапный страх при мысли о том, что с толстяка станется застрелить по окончании дела и его; еще несколько глотков, принятых, чтобы взбодриться, и уложивших его на мягкий пушистый ковер; неимоверный труд, с которым он поднялся и начал перетаскивать барахло в машину и укладывать его в багажник; злоба, захлестнувшая его, когда он осознал, что плачет, что здоровенные слезищи текут по щекам, снова и снова выступая на глазах, как их ни смахивай; ужасный, животный крик, скорее даже рычание, от которого вдруг разбилась сковавшая паническая немота; бешеный бег по коридору, казалось, качавшемуся под ногами; жуткое зрелище наверху – голая женщина на площадке лестницы, в руке – доисторический нож, грудь и лицо залиты кровью, безумный взгляд устремлен вниз; струя жидкого кала, хлынувшая из Поло, когда он при этом зрелище вспомнил легенду и решил, что это Кровавая Графиня идет к нему; гулко раскатившийся в пролете лестницы выстрел, от которого ведьма покатилась по ступеням на первый этаж; рыдающий толстяк, обхвативший ее тело; хрипы сеньоры, доносящиеся из-под окровавленной подушки; неподъемная туша толстяка, которого Поло на спине тащил к гаражу; влажный свист из легких Франко, кровь, ручьем текущая изо рта и по груди крупными черными каплями льющаяся на ковер; неуклюжие попытки завести джип; глухой удар лбом о руль; пузырящиеся кровью ножевые раны у него на спине, каких Поло никогда прежде не видал; безумный танец – иначе не скажешь – в котором он кружился по гаражу и рвал на себе волосы, не зная, что делать, когда вдруг понял, что толстяк мертв, что мертвы все, что мертвы все, пока не взял себя в руки и не пришел к выводу, что надо сию же секунду валить отсюда; последовавший за этим уход через кухонную дверь; бег под плотным дождем до причала; искаженное лицо Кровавой Графини, мелькающее среди ветвей смоковниц, в прибрежных зарослях, на каждом шагу, являющееся в каждой тени; неодолимое желание броситься в реку, поскольку всем известно, что вода для привидений – неодолимое препятствие; полное осознание того, что никогда в жизни еще не совершал он такой ошибки, на этот раз и в самом деле никогда в сучьей своей, разнесчастной жизни, и с этой мыслью он бросился в реку и камнем погрузился в воду, и одежда стала будто не из хлопка, а из чугуна, и рабочие башмаки потянули его на дно, а безжалостное течение понесло к эстуарию – туда, к мосту, у которого в детстве рыбачили с дедом, мечтали, как когда-нибудь построят лодку, и время от времени пропускали по щедрому глотку едкой отравы, которую гнал дед; и ужас, охвативший его в тот миг, когда он понял, что как ни работает он руками и ногами, огни Прогресо – единственный его ориентир на другом берегу – удаляются, а руки и ноги все больше немеют, наливаются смертной усталостью, а когда он пытается вздохнуть поглубже, струи дождя льются ему в открытый рот; испуг оттого, что какое-то огромное гладкое существо проскальзывает у него между ног и вот-вот ухватит острозубой пастью; и то, как долго, бесконечно долго – кажется, что целую ночь – лежал он ничком на прибрежном песке, раскинув руки и ноги, обвитые гирляндами водорослей, и заново учился дышать, как новорожденный; и, наконец, последний бросок через темный провал, под адский треск сверчков и цикад, под этот мучительный гомон, каким-то странным образом угнездившийся в его голове рядом с неотступным воем далеких полицейских сирен, который не смолкал в мозгу еще долго, даже после того, как Поло через патио вошел в дом и, не снимая пропитанной водой одежды, рухнул на циновку.
Он потерял все – ключи, башмаки, телефон, велосипед, рюкзак с рабочим комбинезоном и борсетку с драгоценностями Мароньо, но все это не имело значения, потому что он был жив: он переплыл Хамапу в самую бурю, прошел через непроглядную темень этой безумной ночи и вышел из нее очищенным и искупившим свои грехи – так, по крайней мере, ему казалось. Он закрыл глаза и примерно на час отключился, покуда долбаный будильник не испустил свою обычную руладу, и вошедшая мать в шлепанцах не заорала, что ему довольно бока пролеживать, пора вставать, вечно одна и та же история, и когда же наконец в нем проснется ответственность? Поло попытался было встать – и не смог, каждая мышца в теле просто выла от боли. Мать подошла поближе. «Что это с тобой?» – спросила она осторожно. «Заболел, – простонал он в ответ, – глаза не могу открыть». А глаза у него были словно склеены зеленоватой липкой коркой, как тогда, в детстве, когда он слишком долго купался в реке и заработал конъюнктивит. «Заболел? – фыркнула мать. – Чем ты заболел, пьянь проклятая? Если ты, мерзавец, мне сюда заразу принес, смотри, мне только этого и не хватало», – и ни с того ни с сего, неожиданно для Поло, потому что мать уже много лет этого не делала, он почувствовал, как подошва хлестнула его по лицу, по затылку, по заду, хлестнула раз и другой, а мать тем временем кричала в бешенстве: «Кто велел тебе напиваться, тварь такая, да еще в воскресенье, гадина? Чтоб сию же минуту встал! Кем ты себя возомнил, засранец?»
Ему бы хотелось объяснить ей, как все было на самом деле: он не виноват, виноват во всем толстяк со своей страстью к этой шлюхе, которая предпочла умереть, но не отдаться, – но пришлось все же встать с пола, умыться и надеть другой, донельзя заношенный комбинезон и выйти из дому, не позавтракав, глотка воды не выпив, потому что желудок сводило, пока он, все
