Книга Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Помещение для гостей весьма просторное, даже больше нашей монастырской трапезной. Правда, потолок низковат, балки над головой темны от копоти, и от этого общая комната кажется тесной. В очаге горит огонь, пахнет дымом, молодым вином и жарящимся мясом.

Мы усаживаемся за столик в углу, как можно дальше от других едоков. Я торопливо прохожу вперед, чтобы занять место, с которого наилучшим образом видна входная дверь. Моя предусмотрительность забавляет Дюваля: я вижу, как дергается уголок его рта.

Служанка ставит перед нами плоскую бутыль вина и две чашки, после чего удаляется. Я, однако, не даю своему спутнику даже поднести кружку ко рту, озадачивая его все тем же вопросом:

— Ну хорошо, Раннион был человеком герцогини. Но если так, что же он все-таки делал в таверне?

Я уверена — столь чудовищной ошибки монастырь допустить не мог. Дело в чем-то ином, и я полна решимости выяснить, в чем именно!

Дюваль все-таки делает долгий глоток и не спеша отвечает:

— Он собирался мне сообщить, намерена ли Англия прислать войско, чтобы помочь нам биться с французами.

Вот так же я себя чувствовала, когда Аннит ловко заезжала мне пяткой в живот. Очень хочется уличить Дюваля во лжи, но взгляд его ясен и правдив. Я не могу уловить ни одного из многих признаков криводушия, которые меня научили определять. А кроме того, его ответ вполне осмыслен и убедителен. Герцогиня была как-никак помолвлена с английским кронпринцем, прежде чем он исчез из той башни.

— Коли так, — говорю я, — поверить не могу, что аббатиса знала, кому он в действительности помогает!

Дюваль пожимает плечами:

— Я тоже предпочитаю думать, что она просто не знала. В ином случае картина вырисовывается самая удручающая.

Я резко возражаю:

— Твои подозрения беспочвенны!

Хватаю кружку и одним глотком ополовиниваю ее, как будто вино может смыть мерзкое послевкусие недоверия.

Дюваль наклоняется поближе.

— Итак, — говорит он, — я продемонстрировал добрую волю и ответил тебе. Теперь твоя очередь. Расскажи все-таки об этих метках Мортейна и о том, как их следует замечать.

— Прости, — отвечаю я. — Рассказать не могу — обет воспрещает.

Он откидывается на стуле, и его глаза вновь становятся похожими на зимнее морозное небо.

— Скверно это, милочка. Ибо, пока я доподлинно не выясню, каким именно образом вы принимаете решения, я вынужден относиться к монастырю — и, соответственно, к тебе — с большим подозрением!

Я не отвожу глаз.

— Похоже, — говорю я, — мы оба заложники своего долга.

Тут вновь появляется служанка. Она кладет перед нами хлеб, совсем свежий, с хрустящей корочкой, подает жареного каплуна, две миски тушеных овощей, печеную репу, лук и добрый ломоть сыра. Изголодавшись в долгой поездке, мы набрасываемся на еду.

Утолив первый голод, я все-таки подступаю к Дювалю с очередным вопросом:

— Ну а Мартел? Скажешь, тоже был твоим человеком?

— Что я слышу? — отвечает он насмешливо. — Неужто от меня хотят еще что-то получить, предварительно не поделившись даже крупицей?

Это и впрямь несправедливо. Я отвечаю тихо и как бы неохотно, но на самом деле это военная хитрость:

— С удовольствием поделюсь с тобой всем, что знаю. Я лишь тайны своего ордена разглашать не могу.

Он отводит глаза, на скулах вновь появляются желваки.

— Ну ладно, — произносит Дюваль после долгой паузы. — Я расскажу тебе про Мартела. Но лишь для того, чтобы ты поняла, почему необходимо сперва как следует разузнать, что к чему, а удар наносить уже потом. Нет, Мартел не оказывал нам услуг. Однако есть основания полагать, что я бы смог добиться от него содействия и выяснил бы, кто при нашем дворе является главным пособником французской регентши!

Я утыкаюсь в винную кружку, пряча овладевшую мной тревогу.

— Неужели совесть заедает? — спрашивает Дюваль.

Я нахально лгу:

— Нет пока.

Тут через порог ложится чья-то тень, и я сразу забываю и Дюваля, и наш с ним спор. В комнату входит настоящий великан, во всяком случае, подобных ему я до сих пор не видела. Он даже рослого Дюваля превосходит на добрых полголовы. Незнакомец весь в пыли и явно устал с дороги. Он здорово смахивает на огра,[5]удравшего из страшной сказки. Лицо все изрыто оспой, нос был сломан самое меньшее дважды и совершенно потерял форму. Волосы коротко острижены, глаза прищурены так, что кажется, уже и не могут открыться шире.

Он обводит комнату тяжелым взглядом, его глаза находят Дюваля и окончательно превращаются в щелочки. Широким шагом он идет к нам. Я подбираюсь пружиной, рука ползет к кинжалу на поясе. Дюваль замечает мое движение, его глаза округляются от неожиданности, потом он оглядывается…

…Мгновенно вскакивает и во всю прыть несется навстречу незнакомцу. Они сшибаются, точно древесные стволы в бурю. Я не сразу осознаю, что удары, которыми они обмениваются, вовсе не имеют целью вышибить дух и вогнать по уши в землю. Они лупят друг дружку по плечам и спине в порядке дружеского приветствия.

Я медленно выдыхаю и убираю с рукояти ладонь.

К тому времени, когда они кончают выбивать пыль из плащей и камзолов, я замечаю в дверях стайку подмастерьев и конюшат. Все они показывают пальцами на незнакомца. Дюваль кивает в их сторону. Великан добродушно закатывает глаза, после чего поворачивается и здоровается с ребятней. Они так и торчат там, возбужденно переговариваясь, пока хозяин гостиницы не прогоняет их прочь.

Дюваль уже ведет новоприбывшего за наш стол. Вблизи тот выглядит ничуть не симпатичней, чем издали. Теперь я вижу, что глаза у него бледно-голубые. В сочетании с изборожденной оспинами кожей они делают верзилу здорово похожим на волка. Пожалуй, это один из самых уродливых людей, которые мне попадались.

— Исмэй, — знакомит нас Дюваль, — это Бенабик из Вароха, также известный под именем Варохского Чудища. Чудище, это Исмэй, девица Рьенн!

Мое изумление не знает границ. Слухи о Варохском Чудище доходили даже к нам в монастырь. Все знают о том, насколько бесстрашен и свиреп он в сражениях: нисколько не дорожит собственной жизнью, отчего его даже называют безумцем.

— Добрый вечер, мой господин, — вежливо говорю я.

Чудище берет мою руку и очень нежно приподнимает ее, отвешивая рыцарский поклон. Его благородные манеры очень мало соответствуют внешности.

— Для меня честь познакомиться с вами, прелестная госпожа, — говорит он.

Голос у него, как и следовало ожидать, очень низкий, раскатистый. Словно отдаленный гром прогремел.

Я смущенно отвечаю: