Книга Записки еврея - Григорий Исаакович Богров

ихъ корни налегла вѣчная засуха.

Отецъ жалѣлъ мое время, а потому рѣшился взяться за старое учительское ремесло, и приготовить меня въ высшій классъ. Онъ принялся посвящать меня первоначально въ таинства талмудейскія. Трудно было опять просиживать скорчившись цѣлые дни и вечера надъ громаднаго формата книгами. Талмудейскій языкъ, неимѣющій ничего общаго съ языкомъ ветхаго завѣта, показался мнѣ непреодолимымъ. Сухія талмудейскія темы и различныя варіаціи безчисленныхъ комментаторовъ наводили на меня тоску и скуку, не внушая никакого интереса, и ничего не говоря моему нѣсколько уже развитому воображенію. Что мнѣ за дѣло до яйца, снесеннаго курицей въ праздникъ или въ будни?[41]; что мнѣ за дѣло до боднувшаго корову въ первый или въ третій разъ? что мнѣ за дѣло до двухъ драчуновъ, нашедшихъ вещь и спорящихъ за право на эту находку? Но отецъ мой взыскивалъ съ меня строго за незнаніе урока. Онъ былъ вспыльчивъ и нетерпѣливъ: онъ требовалъ отъ меня полнаго пониманія предмета съ теологической и юридической его стороны. Мое машинальное попугайничанье потеряло тутъ всю свою цѣну. Приходилось уже напрягать мозги. Что изъ этого будетъ? для чего? для какой цѣли я тружусь? — я не понималъ, но трудился добросовѣстно и усердно.

Отецъ мой началъ заниматься со мной чтеніемъ пророковъ и преподавать первоначальныя правила математики. Эти предметы доставили мнѣ большое удовольствіе. Широкій стиль пророковъ до того очаровывалъ меня, что я на изученіе ихъ бросился съ жадностью. Математическія вычисленія доставляли мнѣ наслажденіе другаго рода: тутъ я видѣлъ и цѣль, и примѣненіе этой цѣли къ дѣлу. Измѣривъ ниткой окружность ветхаго колеса отцовской повозки, и измѣривъ длину этой нитки на аршинъ, я, зная, сколько аршинъ заключается въ сажени, и сколько сажень содержитъ въ себѣ верста, легко вычислилъ, сколько разъ колесо это обернется на ея пространствѣ. Отецъ мой принялся-было шпиговать меня и астрономическою мудростью, но это оказалось еще преждевременнымъ.

Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ, когда мои родители убѣдились, что я совершенно окрѣпъ, и когда отецъ нашелъ меня достаточно приготовленнымъ къ вступленію въ высшій и послѣдній классъ, меня отправили въ ближайшій городъ Л. къ учителю талмудисту, славившемуся въ околодкѣ своей мудростью.

Я не намѣренъ утомлять моихъ читателей описаніемъ характера новаго моего учителя, и образа моего ученія и жизни. Всѣ еврейскіе учителя и всѣ ихъ методы тогдашняго времени были схожи между собою, какъ одна капля воды съ другою. Началась для меня новая каторга, новыя мученія и истязанія. Я ко всему этому относился терпѣливо, какъ къ чему-то неизбѣжному. Къ двумъ неудобствамъ я, однакожь, никакъ привыкнуть не могъ. Новый мой учитель, къ которому я былъ отданъ на полный пансіонъ, былъ очень скупъ и грубъ относительно пищи. Онъ облекалъ свое скряжничество въ набожную форму.

— Мы, евреи, находимся въ пути, утверждалъ онъ: — не сегодня, завтра придетъ Мессія и поведетъ насъ въ Іерусалимъ. Въ пути, даже богачи и самые избалованные аристократы довольствуются чѣмъ Богъ послалъ. Не будемъ же и мы разборчивы. Прибудемъ мы въ Іерусалимъ, и тогда пображничаемъ на славу.

— А если не доживемъ до этого блаженства? спросилъ я его однажды.

— А если умремъ? ну, такъ что-жь! умереть все равно, съ полнымъ, или съ пустымъ брюхомъ: червямъ меньше достанется. Бѣда невелика. Притомъ, развѣ ты не знаешь, что ожидаетъ праведниковъ въ раю?

Я мрачно молчалъ. На столѣ дымилась отвратительная постная похлебка изъ фасолей, и я съ омерзеніемъ окуналъ свои взоры въ ея мутныя волны.

— Въ раю, продолжалъ онъ: — ожидаютъ праведниковъ: рыба Левіаѳанъ, дикій буйволъ и старое вино. Все это сохраняется съ перваго дня мірозданія.

Я мысленно посылалъ его къ чорту съ его замогильными лакомствами.

— Этотъ Левіаѳанъ и буйволъ — живые или мертвые? спрашивалъ я.

— Конечно, живые.

— Что-то непонятно. Праведники умираютъ по очереди безпрестанно, и конечно, поспѣваютъ въ рай не въ одно и то же время. Если эти продукты были свѣжи для первыхъ пансіонеровъ рая, то для другихъ они должны бы…

— Испортиться, хочешь ты сказать?

— Ну, да.

— Они не могутъ испортиться. Они всегда свѣжи.

— Какимъ же это образомъ?

— Каждый день Господь рѣжетъ и буйвола и Левіаѳана и отбираетъ болѣе сочные куски для обитателей рая. На другое утро и буйволъ и Левіаѳанъ опять живы и здоровы.

— Бѣдныя животныя! сказалъ я съ притворнымъ сожалѣніемъ — каждый день подвергаются такой страшной операціи!

— На это они и созданы! съ самоувѣренностью произнесъ учитель и погрузилъ свою цинковую ложку въ хляби фасольнаго моря.

Другое неудобство, причинявшее мнѣ ужасныя страданія, заключалось въ томъ, что учитель этотъ изъ скряжничества и желанія накопить побольше рублевиковъ, набралъ въ науку громадное число учениковъ, и не успѣвалъ управиться со всѣми въ теченіе дня и вечера; нѣкоторымъ необходимо было вставать въ три часа до разсвѣта, чтобы заниматься съ наставникомъ. Въ число этихъ горемыкъ попалъ и я. Ложась спать впроголодь, измученный, уставшій отъ дневной мозговой работы, я обязанъ былъ прерывать свой сонъ въ самую сладкую утреннюю пору. Просыпаюсь, бывало, усиливаюсь поднять голову, а голова опять тяжело падаетъ, глаза слѣпляются, и я опять забываю на минуту желѣзную необходимость встать на ноги. Отдалъ бы, кажется, цѣлый годъ жизни за одинъ часъ сна, а встать надобно. Встанешь, вымоешь глаза холодной водой, а они все продолжаютъ смыкаться. Учитель нетерпѣливо кричитъ и ругается. Сядешь къ столу, развернешь аршинную пузатую книгу, и безпрестанно зѣвая, начинаешь долбить какую-то схоластику, невлѣзающую въ голову.

— Заутренняя молитва и заутреннее ученіе Торы пріятны Господу, утѣшалъ насъ учитель.

— Почему же? спросилъ его однажды одинъ изъ учениковъ.

— Потому, что въ эту пору Господь болѣе расположенъ къ милости и прощенію.

— Почему же? не отставалъ любопытный ученикъ.

— А потому, что люди Его менѣе сердятъ. Человѣкъ не грѣшенъ только во время сна.

Я не обращалъ вниманія на его ханжескія выходки, и не возражалъ ему. Я зналъ, что онъ своими Левіаѳанами и буйволами прикрываетъ только грязную скаредность.

Богъ, однакожъ, наказалъ его самымъ жестокимъ образомъ. Вмѣсто фасольной похлебки, къ столу начали подаваться и жирные бульоны, и жаркія изъ курятины, и даже полукислое красное вино. Насъ не только перестали поднимать на ноги до разсвѣта, но даже и совсѣмъ прекратили мучить Талмудомъ и прочей мудростью.

Какъ благодарили мы Бога въ ту пору за этотъ счастливый случай! Но цѣлыя сотни тысячъ людей взывали къ Всевышнему, и молили Его вновь наслать на насъ какъ можно скорѣе и фасоль и заутреннія пытки.

Случай этотъ, пріятный для насъ и пагубный для человѣчества, былъ — холера.

VII. Кто сильнѣе, холера или цадикъ?