Книга Детство Лены - Людмила Георгиевна Молчанова

вверху, над площадкой, вспыхнули зелеными огоньками фонарики.

— Не пойду! — вдруг вырвалось у меня.

— Нет, пойдете! — настаивал гимназист, уже сердясь.

— Нет, не пойду...

На наш громкий спор начали собираться катающиеся. Подкатил и Петька. Лихо сдвинув шапку, он загородил нас с Лизой от рассерженного гимназиста.

— В чем дело? — Петькины глаза гневно заблестели.

Брат Симы попятился, хотя и был выше Петьки почти на две головы. Может быть, все бы обошлось мирно и тихо, но какой-то мальчик, толстый и неуклюжий, перемигнувшись с Бобом, подъехал к Петьке сбоку и сильно толкнул его. Под общий смех Петька растянулся на льду. В следующую минуту, когда он вскочил, я увидела, как с курточки гимназиста посыпались на лед оторванные желтые пуговицы, а сам он, закинув ноги, барахтался в огромном сугробе за беговой дорожкой. Петька, покрасневший от гнева, сжав кулаки, стоял, окруженный восхищенными мальчишками.

— А ну, полезь еще! Так наподдам!

Гимназист и не думал приставать. Он выбрался из снега и побежал на другой конец катка кому-то жаловаться.

Сима и Ниночка бросились вслед за ним. Хотя мы и ушли тут же с катка, но были довольны, что Петька проучил обидчика, и всю дорогу громко смеялись. Больше же всего я была довольна собой. Впервые в жизни я набралась смелости возражать не равному себе.

Так проходят дни. Все чаще и чаще я начинаю посматривать на фабричные окна. Меня тянет туда. Там Петька и Кланька. Мне хочется быть вместе с ними. Однажды я попросила Дуню Черную устроить меня на фабрику.

— Еще успеешь погнуть спину, — сказала она нахмурясь. — Поправляйся. Отец приедет — его дело, куда он тебя определит. Может, еще учиться пойдешь. Не вздумай бабушке сказать. Она обидится. Помни, ты ей не в тягость. Мы все помогаем ей. Не думай, что ты одна осталась.

Я, однако, сказала о своем желании бабушке Бойчихе, не вытерпела.

— Если тянет — иди. Перечить не буду, — неожиданно согласилась она. — От матери к тебе перешло. Руки работы просят. Душа тоскует.

И вот ранним мглистым утром бабушка Бойчиха, взяв меня за руку, повела на фабрику.

Сердитый сторож в овчинной шубе до пят и в огромной, точно грачиное гнездо, шапке задержал нас в проходной:

— Куда это?

— А ты не видишь? Убери лапу-то, бирюк!

Сторож поспешно отступил, что-то ворча.

Миновав широкий двор, мы входим в низкий подвал с нависшим, тяжелым сводом. Сверху падают редкие капельки воды. Потолок покрыт ими, точно мелким бисером. Мои ботинки громко отстукивают по цементному скользкому полу.

— Сейчас к мастеру пойдем. Да ты что побледнела-то? Держись за руку, — говорит бабушка Бойчиха и открывает дверь.

Мастер сидит за высокой конторкой. Он быстро-быстро щелкает костяшками счетов. Пальцы у него длинные, крючковатые.

— Чего, скажешь? — спрашивает он, поворачивая в нашу сторону маленькую гладкую, похожую на куриное яйцо голову. Большие очки в медной оправе придают ему вид совы.

Бабушка Бойчиха выталкивает меня вперед:

— Вот, Адам Иванович, работницу привела.

— Работницу...

Адам Иванович приподнимается и долго осматривает меня.

— Не нужна. Мала. И так скандал из-за них поднимают.

— Сирота. Прими, а я уж отблагодарю тебя.

— Чья она? — спрашивает мастер уже мягче.

— Анны Емельяновой дочь.

— Не нужно, — вдруг отрезает он. — Иди к управляющему.

Мастер отворачивается от нас и вновь принимается щелкать на счетах.

— Не принимаешь, так и не надо. Без тебя обойдется, — ворчит бабушка.

Мы выходим.

— У, филин очкастый! — ругается она за дверью. — Ты не плачь, все равно добьюсь. Где это видано, чтоб на свою же фабрику да не взяли!

Управляющий еще не пришел, и бабушка ведет меня в ткацкую. Не останавливаясь, мы проходим несколько больших пыльных цехов. Бабушке Бойчихе все кланяются. Мне делается веселее. Большие снежные горы утка громоздятся на полу. Девочки и мальчики моих лет усердно копошатся, не поднимая головы. К ним то и дело подбегают такие же ребятишки с жестяными ящиками. Они укладывают в них пухлые початки и стремительно, словно за ними гонятся, бегут обратно.

Где-то здесь, среди них, Кланька. А вот и она. Я узнаю ее по синей кофте.

— Кланька!

Кланька поднимает голову. Початок выпадает у нее из рук.

— К нам?

Я молча киваю.

— Спервоначала тебя Адамыч «младшей девочкой» поставит, — степенно говорит Кланька, указывая на девочек, собирающих пустые шпули. — А потом уж в старшие переведут, уток разбирать.

Бабушка Бойчиха, улыбаясь, заправляет Кланьке под косынку тонкий хвостик косички, выбившийся наружу.

— Эх ты, старшая моя! — усмехаясь, говорит она. — Ну, работай, работай, мешать тебе не будем.-

Мы отходим от Кланьки и идем дальше по каким-то темным лестницам, гулким закоулкам.

— А вот тут твой отец работал.

В шлихтовальной жарко. На полу стоят ведра с водой. Я с любопытством смотрю на большие машины. Между валами, точно струны, натянуто множество ниток.

— Чтобы основа-то не рвалась, ее, голубушку, пропускают через клейковину, сушат, наматывают на барабаны, а там уж отсылают к нам в ткацкую.

К нам подходит молодой рабочий. Он без рубашки. На лице блестят капельки пота. Он почтительно здоровается с бабушкой.

— Вот дочку Мартына привела — торжественно произносит Бойчиха.

— Мартына!.. Ну, здравствуй, дочка, — говорит рабочий, участливо гладя меня по голове.

Ладонь у него большая, перепачканная в клейстере. Я чувствую, что вот-вот расплачусь. Бабушка уводит меня из цеха:

— Пойдем-ка к себе, голубка.

Длинный ряд станков тянется через весь зал. От шума звенит в ушах. Бабушка Бойчиха протягивает мне кусок ваты и показывает, что нужно заткнуть уши. Я отмахиваюсь. Вот она, оказывается, какая ткацкая! Она и вправду живая и совсем-совсем не страшная. Работницы встречают нас улыбками. Губы их шевелятся, они что-то говорят. Подведя меня к одному из станков, бабушка Бойчиха тычет себя в грудь. Пожилая худенькая ее сменщица быстрым движением заправляет в челнок тугой початок утка. Потом она вкладывает челнок в ложбинку слева и тянет на себя рукоятку»

Громко и довольно поет станок. Ремизки, похожие на громадные гребенки, поднимаются и опускаются по очереди, давая челноку дорогу. А челнок, словно рыбка, скользит между нитями натянутой основы. Я не могу оторвать глаз от станка. Руки сами тянутся погладить шероховатый верх готового полотна. Сколько угодно я готова стоять здесь!

Один миг бабушка