Книга Изгой Великий - Сергей Трофимович Алексеев

отдаваясь на волю чувств и воображения, в мыслях прошёл вдоль моря и достиг заветных нильских берегов. И даже битву на Гранике предвидел: когда воочию позрел на реку и густую россыпь тяжёлых персидских конниц, будто забытый сон вспомнил! А потому спешился, велев увести подалее верного Буцефала, – было видение, погибнет конь в первой схватке, – сел на другого коня и с гетайрами сам встал на правый фланг, а Пармениона с тяжёлой конницей и с ходу, без всякой остановки, невзирая на вечер и ночь грядущую, послал вперёд. Ведомые им фессалийцы и прочие союзники от греческих полисов числом более двух тысяч перескочили Граник и ввязались в битву. Александр же тем временем с агемой и пехотой, ступая супротив потока, двинул в середину разрознённого строя персов. И лишь когда ступил на противоположный берег, узрел врага – суть греки! Наёмные гоплиты из полисов Эллады, бывшие на службе у Дария, дважды враги, и посему с удвоенной отвагой он врубился в строй.

И уже следом, на ходу сбиваясь в фаланги, двинулись пехотные полки.

Все случилось так, как мыслилось: сатрапы Дария, дошлые, лихие полководцы, не ожидали столь стремительного натиска и скоро утратили власть над войском. Передние ряды не выдержали, конницы попятились и стали сминать пехоту, спешащую на битву, две волны схлестнулись, и скоро всё обратилось в хаос. Напрасно сотские начальники кричали, вопили глашатаи и рогачи трубили в рог – тем самым они сеяли лишь смуту и панику, подставляя под македонские мечи и копья сломленные ряды. А рубить бегущих с поля брани равно что косить траву по ветру – лишь косу поднимай, сама повалится. Или зубристый серп подсовывай под жито, собранное в горсть…

В какую-то минуту, влекомый схваткой, царь узрел одного из сатрапов Дария и, вырвавшись вперёд своей агемы, оказался в гуще отступавших персов. Меч, раззадоренный десницей, сам доставал врага, и медью облачённые головы со стуком сыпались на землю, словно зерно перезревшее. И вдруг сатрап, прикрытый воинами, должно быть, осознал позор свой или не захотел быть уязвлённым в спину. Вздыбив коня свечою, развернулся и вскинул меч, желая смерть принять лицом к лицу.

И царь в единый миг признал его! Это был рус – тот самый, с которым он сходился в поединке близ Ольбии! Только на сей раз не бич в руке, суть долгий сарский клинок, блеснувший алым на закате солнца. Багровый этот луч вознёсся над головой царя и на мгновение замер.

Он не успел и крикнуть «Зопир, убей его!», произнести слова, увязшие в сознании так крепко, что даже змеи Мирталы не в силах были вытянуть сей соли. И роковой обоюдоострый меч-кладенец из закалённой стали обрушился, разрубая золочёный железный шлем, словно белые перья, которыми был увенчан!

Перед очами полыхнула молния, и, ослеплённый, царь на миг узрел лик смерти – её оскал щербатый.

– Я за тобой пришла!

Но это оказался Клит Чёрный: склонившись из седла, он стаскивал остатки шлема и звал:

– Жив, государь?.. Ошеломил зело?.. Коню, эвон, досталось…

Царь всё ещё был в седле, осевший конь не завалился на бок – лежал на брюхе, раскинув ноги, а из разрубленной головы его стекала пенная кровь.

Всё, как воображалось!

И тут узрел он то, чего не бывало в мыслях: на земле лежала десница руса, отсечённая по локоть! И пятерня сжимала не сарский меч, но рукоять бича…

– Коня государю! – распорядился Птоломей. – И новый шлем подать!

Он уже спешился и вкупе с иными пажами из агемы кружился возле. А по обычаю эллинскому был целый ритуал, как следует подводить царю коня, как голову увенчивать шлемом, и дабы соблюсти его, потребна четверть часа. Александр сам выхватил повод, вскочил в седло.

Отрубленная рука с бичом не умерла и всё ещё шевелилась, истекая кровью.

– Добычу поднимите! – Он указал перстом. – И поднесите мне. Да только не спугните…

Чуткие к слову, усердно исполняющие всякую его волю, пажи в тот миг не вняли! И даже Птоломей ровно его не услышал и ненароком пнул десницу руса, принимая для Александра новый шлем. И в тот же миг бич ожил, перевоплотился и вырвал голову из пятерни. И это был не мелкий гад, которым забавлялась мать, суть великий ядовитый полоз! Раздвоенный язык стрельнул в пространство, змей приподнял голову, встряхнулся и уполз меж конских ног в траву.

А в деснице очутился меч. И сам сатрап безрукий валялся подле, насквозь пронзённый дротиком…

Знамение его преследовало, но суть вдруг приоткрылась! Не прибегая к искусству толкователей и оракулов, он озарился мыслью: что, если этот пригрезившийся чубатый рус с бичом – божий перст, предостерегающий от безрассудства, от юного пыла и ярости? Грозный и суровый знак, спасающий от смерти?

И на дору близ Ольбии сей варвар выбил из седла, однако же не позволил умереть от чёрной и дурной болезни! Не яду дал – мерзкого и отвратительного гноя, которым способно излечиться…

Невзирая на головокружение и нетвёрдость ног, царь приподнялся на стременах и огляделся: битва завершилась полной победой! Гетайры ещё катились по холмам, настигая пеших и конных персов, а пехотинцы вязали пленённых гоплитов, как вяжут рабов – за шею, и счёту им не было. Как не было счёту тем, кто уже остался на поле брани бездыханным, а кто ещё корчился от ран и просил пощады.

– Труби всеобщий сбор, – велел он Птоломею. – К исходу ночи нам быть под стенами Пергама.

Но тот, распалённый схваткой, вдруг воспротивился: велик соблазн был гнать, истребляя супостата, покуда не опустилась тьма. И Парменион его поддержал, призывая преследовать врага. Старый полководец знал: чем больше нанесёшь урона в час, когда противник сломлен, тем легче будет завтра, когда он придёт в себя, залижет раны и вновь встанет на пути.

Царь непреклонен был, ибо иначе мыслил. Объятые страхом, персы, впервые испытав удар неотвратимый и сокрушительный, более пользы принесут живыми, нежели мертвыми. Не сам македонский львёнок – они станут сеять страх и понесут тревогу и смятение, мол, спасайтесь, не полки идут и не фаланги прежнего Филиппа, а суть бич божий.

Они и впрямь понесли молву, ровно огонь степной, где более дыму, нежели пламени. Сей вал уже к рассвету накрыл Пергам, и жители его, презрев все строгости сатрапа, открыли город. Персы бежали дальше, к Смирне и в Сарды, вздувая угарный, дымный слух, но Дарий, будучи в тот час на побережье Исского залива, ничуть не волновался. Он в какой-то мере даже потворствовал дерзости македонцев и не казнил сатрапов, сдающих города,