Книга Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

ему бы яичницу и бутербродов с колбасой. Но, как назло, у меня ничего нет. От своего вчерашнего торта отказался. Дала ему варенья, стал повеселее. Сидит, поливает кашу клубничными узорами. Я старше его ровно в два раза, он чуть младше моей дочери, на два или на три года. Мальчишечка. Что же ты задумал? Глаз от тарелки не поднимает, прячет лицо за чашкой с чаем.

– Может, тебе позвонить кому-нибудь нужно? Предупредить. На работе не хватятся тебя?

– Да у меня типа отпуск.

– А девушка любимая?

Вздохнул, посмотрел, хмурясь, на мой телефон. Скорее всего, думает сейчас о том, какая старая модель. Уже и забыл, наверное, как с таким обращаться. Но потом взял его, вышел на крыльцо и стоял там молча. Конспиратор. Я потом посмотрела: последний звонок – это мой вчерашний разговор с дочкой. Думал, не замечу. А еще этот торт с букетом. Таких в нашем сельмаге не купишь.

Дети всегда недооценивают учителя. А учитель не всегда говорит детям о том, что видел или узнал. Иногда прощает. Иногда не хочет конфликта. Иногда дает возможность самим разобраться в ситуации. Смотрю на Антона и думаю, что он мог бы быть моим сыном. Пытаюсь представить себе, как бы это было. Наверное, я бы говорила ему какие-то другие слова, другим голосом, иначе держала бы себя сейчас. Нет, я для него учительница, классная руководительница и никак не могу почувствовать себя иначе.

Смотрю в окно и хочу быть августом. Теплым и безмятежным. Август осознает свое предназначение. Плоды созрели, и садовник больше не нужен. Садовник может ехать в отпуск к морю. Я так любила эти отпуска! Могла часами сидеть на берегу, ничего не делая, только слушая, как набегает волна и отступает, шуршит мелкими камешками. Вся эта суета – только кромка прибоя. Линия соприкосновения с землей. Если бы море могло чувствовать, ему было бы неприятно от этого соприкосновения, как и мне бывает неприятно от столкновения с грубостью, несправедливостью или, вот как сейчас – с ложью. Полоса Прибоя: камни, стекло битое, окурки, обертки. Хорошо, что это только тонкая линия. А я там, дальше, глубже. Как море. Я хочу уйти в открытое море, подальше от берега, подальше от этой проклятой полосы прибоя. От ненужных мне сейчас посторонних. Уйти и не биться больше с ними, не биться об них, не стараться вбить что-то в их головы, не пытаться выбить у них правду.

Что у тебя случилось, Антон? Что ты задумал?

Антон

Сидел там перед ней и думал: она мне, наверное, в матери годится. Сколько ей? Шестьдесят? Да нет, меньше, лет пятьдесят пять, наверное. Или пятьдесят. Учителя – они вообще, как правило, люди без возраста. Их и самих, должно быть, клинит на этой теме. Вот Лидия – она взяла нас в пятом классе, когда нам, получается, было по двенадцать лет. И в девятом классе выпустила, когда было уже по шестнадцать. И после нас ей дали новый класс, и там всем снова было по двенадцать. И опять ломающиеся голоса, сальные волосы, прыщи, драки, потом первая любовь у кого-нибудь, сигареты за школой, вся эта фигня по новому кругу. Мы жили дальше, а она как будто вернулась в прошлое. Помню, я тогда в пятом классе очень удивился, когда узнал, что у нее есть дочка года на три старше меня. Так странно показалось, что она, наша Лидия Пална, может быть где-то вне школы, что у нее есть какой-то муж, для которого она, скажем, просто Лидочка, и что есть какая-то девчонка, которая зовет ее мамой, а не по имени и отчеству. Мне было легче вообразить, что Лидия Пална, стоя перед плитой, показывает указкой на кастрюлю и говорит: «Вот это суп, запомните», чем представить, как она этот суп варит, кидает в кастрюлю порезанную картошку или там капусту какую-нибудь. И теперь я сидел напротив нее за столом, ел ее вязкую теплую овсянку и думал, что она – класснуха. Никакая она не хозяйка этого дома, суетящаяся у плиты в переднике и с поварешкой. Никакая она не дачница, стоящая попой кверху среди грядок. Никакая она не душевная тетечка, знавшая меня маленьким, которая всплакнет, когда ребята из города до меня доберутся. Она – класснуха. И все, что она сделает, когда они до меня доберутся – так это объяснит, какие я допустил ошибки. И, может, еще расскажет ребятам из города, что поступать так, как они, нехорошо и безнравственно.

Починил ей забор и сразу ушел: сказал, что обещался помочь соседу Мише, у которого брал молоток. Правда, обещал. Ему там надо было какие-то доски перекидать с одного места на другое. Мужичонка-то небольшой, щупленький, немолодой уже, но очень деловитый.

Лидия Павловна

Ушел и пропал на весь день. Я уже начала подумывать, что он мог уехать в город, так и не попрощавшись. На электричке или на попутке. Стала поглядывать на телефон: может, вот сейчас позвонит и скажет: все в порядке, Лидия Павловна, я дома, спасибо за гостеприимство. Странно он появился: ни сумки, ни телефона, но с тортом и букетом. Приехал без звонка и так же без предупреждения пропал.

Но вечером, часов в восемь – уже начало темнеть, и уютными маячками засветились окна соседних дач – протопали шаги на дорожке к дому. Потом зашуршало на крыльце, но никто не постучал. Выглянула из-за занавески. Темная фигура сидит на ступеньках. Вышла.

– Здравствуй, Антон.

– И вам здрасьте. Уже вроде виделись утром.

– Так ты не уехал?

– Как видите.

Помолчали.

– Зайдешь в дом? Прохладно уже.

Начал вставать и стало понятно, что он нетрезв. В руках какой-то пакет.

– Что это у тебя?

– Это? А это еда нормальная. Вы же тут сидите у себя на огороде, у вас тут и картошечка, и огурчики. А едите какую-то овсянку. И ту варить не умеете.

– Иди в дом.

Я всегда старалась избегать конфликтов, мне никогда не нравилось ругать учеников. Когда что-то случалось, я чувствовала себя виноватой даже больше, чем они. Не знаю почему. Дочка сказала: эмпатия. Да, наверное, потому что я старше, взрослее, я проживала уже все это, это пройденный материал. А им кажется, что они первые во вселенной, с кем происходят эти неудачи и несуразицы. Каждый раз вместе с ними я проживаю все это еще раз, снова прохожу через разочарование и отчаяние, когда очередной их подвиг на поверку оказывается не более чем дурацкой выходкой. И когда подвиг – пусть маленький – наконец совершен, и совершен ради одного единственного человека в