Книга Словно мы злодеи - М. Л. Рио

был разозлен еще больше, чем она.

– Это было не по роли!

– Слушай, это важный момент, я просто увлекся…

– И решил шваркнуть меня к херам об лестницу?

Гвендолин бежала по центральному проходу, крича:

– Прекратите! Сейчас же прекратите!

Ричард схватил Мередит за руку и рывком притянул к себе, так близко, что мог бы ее поцеловать.

– Ты правда собираешься прямо сейчас устроить скандал? – спросил он. – Я бы не стал.

Я проглотил ругательство, сбросил руку Александра со своего плеча и ринулся на сцену, а Джеймс сразу устремился за мной. Но Камило успел первым, выпрыгнув из первого ряда.

– Эй, – сказал он. – Хорош. Давай, остынь.

Он просунул между ними руку и отодвинул Мередит от Ричарда.

– Что тут происходит? – спросила Гвендолин, добравшись до края сцены.

– Ну, Дик решил поэкспериментировать с мизансценой, – ответила Мередит, оттолкнув Камило.

Когда его пальцы задели ее руку, она поморщилась и опустила глаза: из ее рукава вытекла капля крови. Гнев за Джеймса и Мередит – все смешалось и наложилось одно на другое, отчасти я бесновался из-за него, отчасти из-за нее – ревел у меня в груди, и я стиснул зубы, борясь с самоубийственным стремлением спихнуть Ричарда в оркестровую яму.

– У меня кровь идет, – сказала Мередит, рассматривая красные пятна на кончиках пальцев. – Сукин ты сын.

Она развернулась, откинула занавес и ушла сквозь задник, не обращая внимания на Гвендолин, кричавшую ей вслед:

– Мередит, подожди!

Злость Ричарда погасла, как перегоревшая лампочка, видно было, что ему не по себе.

– Перерыв десять минут, – объявила нам Гвендолин. – К черту, пятнадцать. Сделаем антракт. Идите.

Студенты второго и третьего курсов разошлись первыми, попарно, перешептываясь на ходу. Я чувствовал, что за спиной у меня стоит Александр, поэтому глубоко вдохнул, собираясь.

– Камило, проверь, пожалуйста, все ли с ней в порядке? – попросила Гвендолин. Он кивнул и ушел вглубь сцены. Гвендолин повернулась к Ричарду. – Иди извинись перед девочкой, – велела она, – и, боже избави, не выкидывай больше таких штук, а то я отдам твой текст Оливеру, и ты будешь смотреть премьеру из первого ряда.

– Простите.

– Не передо мной извиняться надо, – сказала Гвендолин, но ее гнев уже выдыхался.

Ричард кивнул – почти покорно – и стал смотреть, как она медленно уходит обратно на свое место. Казалось, он понял, что мы пятеро стоим на сцене, злобно глядя на него, только когда обернулся.

– Да расслабьтесь вы, – сказал он. – Ничего страшного я ей не сделал. Она просто злится.

Джеймс, стоявший рядом со мной, так крепко сжал кулаки, что у него дрожали руки. Я переминался с ноги на ногу, не в силах спокойно стоять на месте. Александр подался вперед, словно готов был, если понадобится, броситься между нами двоими и Ричардом.

– Бога ради, – сказал Ричард, когда ему никто не ответил. – Вы же все знаете, какая она истеричка.

– Ричард! – воскликнула Рен.

Он, казалось, раскаялся, но только на мгновение.

– Да ладно, – сказал он, – мне что, и перед вами всеми извиниться?

– Нет, конечно, нет, – отозвалась Филиппа спокойным, ровным голосом, который заставил меня отвлечься от стука крови в ушах. – С чего бы? Ты всего лишь сорвал прогон, похерил мизансцену Гвендолин, заставил Мило разнимать драку, возможно, испортил костюм, а может, и декорацию, поранил нашу подругу – и не в первый раз. Теперь Оливеру, возможно, придется учить твой текст и играть твою роль, чтобы спасти спектакль, когда ты неизбежно опять облажаешься. И у тебя хватает наглости обвинять Мередит в том, что она истеричка? – Ее голубые глаза были ледяными до обморожения. – Знаешь, Рик, со всем твоим дерьмом недолго будут мириться.

Она повернулась к нему спиной, прежде чем он успел ответить, и скрылась за задником. Сказала она именно то, что хотели сказать мы все, и напряжение спало, пусть и немного. Я выдохнул; Джеймс разжал кулаки.

– Просто не начинай, Ричард, – сказала Рен, когда он снова открыл рот. Она покачала головой, на лице у нее было напряженное, зажатое выражение, походившее почти на отвращение. – Не начинай.

И она ушла за Филиппой.

Ричард фыркнул, потом повернулся ко мне, Джеймсу и Александру:

– Еще кто-нибудь выскажется?

– Нет, – ответил Александр. – По-моему, все основное она упомянула.

Он бросил на нас с Джеймсом предостерегающий взгляд и ушел в кулису, уже роясь в карманах в поисках папиросной бумаги.

Мы остались втроем. Джеймс, Ричард и я. Порох, огонь, фитиль.

Ричард и Джеймс какое-то время смотрели друг на друга, как будто меня рядом не было, но ни один не произнес ни слова. Молчание между ними казалось неустойчивым, угрожающим. Я ждал, гадая, в какую сторону оно качнется, и от дурного предчувствия все мои мышцы напряглись под кожей. В конце концов Джеймс едва заметно улыбнулся Ричарду – проблеск пустячного торжества, – развернулся и вышел вслед за Александром.

Взгляд Ричарда остановился на мне, и я подумал, что он сейчас прожжет меня насквозь.

– Ты пока не начинай учить мои монологи, – сказал он.

И оставил меня на сцене одного. Я стоял тихо. Неподвижно. Как я сам это для себя определил, бесполезно. Фитиль без огня и без того, что можно воспламенить.

Сцена 4

Когда мы закончили прогон (к счастью, без происшествий), я не сразу пошел в гримерку. Мотался по фойе, пока не решил, что все уже, наверное, разошлись, и только тогда вернулся в театр. В зале выключили свет, я пробирался между креслами, шаря онемевшими руками и кряхтя, когда подлокотники в темноте били меня по коленным чашечкам.

Светильники в переходе гудели, я зашел в мужскую гримерку и с облегчением увидел, что она пуста. Зеркала вдоль одной стены показали мне мое отражение, к другой была придвинута стойка для костюмов, плотно забитая двумя-тремя переменами для десятка актеров. По всем поверхностям были разбросаны театральные отходы: забытая одежда, расчески и гель для волос, сломанные контурные карандаши.

Я принялся стаскивать костюм, в кои-то веки не тычась локтями в остальных четверых. В обычный день я бы наслаждался роскошью простора, но сейчас еще не оправился после катастрофы во втором акте и испытывал только смутное облегчение от того, что не нужно делить гримерку с Ричардом. Я аккуратно повесил рубашку, пиджак и брюки на одну вешалку, потом убрал под стойку туфли. Моя собственная одежда валялась по всей комнате, ее, скорее всего, хватали и отбрасывали в последовавшем за пятым актом безумии, когда все торопились переодеться и уйти домой. Джинсы я нашел в углу, они лежали комком, майка висела на зеркале. Один носок прятался под столешницей, а второй так и