Книга Соль любви - Ирина Кисельгоф

– Мы все еще карлики? – спросила я.

– Волнуешься? – засмеялся Старосельцев, глазея на небо.

– Немного, – я прижала ладонь к безумному сердцу.

– Значит, выросли сантиметров на пять, – Старосельцев перевернулся ко мне боком и стал похож на шахматного человека, наполовину белоснежного, наполовину черноземного. – Как говорил великий Шар, чтобы вырасти, надо уметь волноваться.

– Что за шар?

– Француз, партизан, поэт, – Старосельцев поднялся и протянул мне руки. – Вставай, замерзнешь.

Я подала ему руки вместе с крышкой.

– Крышку бросай! – хмыкнул Старосельцев. – Или душой прикипела?

– Прикипела, – я положила крышку в сумку. Она стала точкой отсчета, но какой, я еще не поняла. Старосельцев усмехнулся, я сделала вид, что не заметила.

– Какие у него стихи? У твоего Шара?

– Видишь? – Старосельцев кивнул на замерзший пруд.

Пруд блестел черным глазом воды в центре замороженных ледяных век и бровей, седых и игристых в блестках зимнего снега.

– Я люблю тебя, зима воинственных хлопьев. Нынче твой образ блестит там, где сердце его склонилось.[5]

– Зима воинственных хлопьев, – зачарованно повторила я. – Ты любишь зиму?

– Я всеядный и неприхотливый.

– А еще какие стихи?

– Ну, – протянул Старосельцев. – О любви, например.

– О любви? – мне вообразилось сердце, упавшее под тяжестью воинственных зимних хлопьев. – Прочти. Хотя бы одно.

– Неохота. Вернее, не помню ни одного. – Старосельцев отвернулся, его ботинок на рифленой подошве въехал в сугроб на полном ходу. – Кстати, перспектива светлого будущего у карликов есть всегда. Сама по себе. Даже париться не надо. Испанские Габсбурги вымерли от инцеста, карлики получили свободу и потеряли работу.

– Смешно, – сказала я.

– Точно! – захохотал Старосельцев. – Теперь они в лилипутском цирке! У Карабаса-Барабаса!

Дома я отыскала точно такую же белую эмалированную крышку и положила их рядом на столе. У крышек обнаружился скол на крае. Я повертела крышки, сколы симметрично разошлись кнаружи. Я повернула крышки на сто восемьдесят градусов, сколы сошлись вместе черной бабочкой с белой кружевной каемкой по краю. Симпатично.

– Крышки изучаешь? – спросил Гера.

– Коллекционирую, – отозвалась я. – А какая этимология слова «утварь»? У твари?

– Все божьи твари, – засмеялся Гера.

– В смысле, каждой твари по паре?

– Примерно.

Я засунула крышки в посудный шкафчик. Они были не из моей жизни. У совпавших крыльев бабочки этимологии не имелось.

Перед сном моя рука сама отыскала в поисковике войну за испанское наследство. Карл II оказался жертвой инцеста, вся Европа оказалась жертвой частной жизни одной семьи. Склонность Габсбургов к близкородственному скрещиванию установила новый мировой порядок и сформировала современный принцип баланса сил. Это было нелепо. Так же нелепо, как ядерный взрыв золотого ахейского яблока и город, стертый с лица земли. Я поразмыслила и отыскала в династических браках, войне и жажде власти голый прагматизм. У персидского Париса, царя Камбиза он отсутствовал. Царь пожелал жениться на родной сестре, потому что любил, жрецы сделали его желание священным. Так веление сердца одного человека превратилось в религиозно-культурную традицию, живущую и поныне. Это не было нелепо, скорее величественно. Человек шагал по небу на равных. Так и должно быть?.. Я вдруг подумала о расстрельных списках. Любых. Это… Это выглядело устрашающе. Надо об этом помнить? Или просто жить?

Я закрыла веки, передо мной явились зеленые глаза. Я вспомнила кухонную карусель и засмеялась. Мне впервые понравилось быть с толпой. Получается, совсем и не надо знать друг друга, чтобы делать общее дело.

– Надо было забрать у него не крышку, а ложку. Так было бы вернее.

* * *

Я стояла на усах живой протоплазмы. Она текла как ни в чем не бывало. Вокруг сосульки и лед на случайных лужах, на живой протоплазме льда нет. Живая протоплазма на то и живая, чтобы не замерзать. Мне стало завидно. Я часто мерзла. Я смотрела на протоплазму и вдруг увидела огромный хвост косатки. Хвост взмахнул самим собой над водой и рухнул в воду, окатив меня фонтаном брызг. Я откинулась назад и встретилась взглядом с шаром-инопланетянином.

– Как поживает твоя кукушка? – спросила я. – Кукует рецидивами?

Илья встал рядом со мной, положив руки на парапет, за которым текла река. Она казалась совсем черной. Зимой всегда так. Косатку под черной водой не разглядеть.

– Как поживаешь?

– Отлично! – Я рассмеялась. – Свободный вечер?

– Ну хорошо, что отлично. Я хотел извиниться.

– Не напрягайся. Мне все равно.

Илья резко наклонился и развернул меня к себе. Он сжимал мне плечи, давя тисками, и выедал глаза, как я когда-то Конраду Вейдту. Его голубая радужка блестела цветом красного дерева. Как у деревянного льва.

– Пришла. Ушла. Все отлично? – я услышала голос сквозь толстую вату. – Все поровну? А я как? Что со мной? Наплевать и забыть?

Я снова упала в обморок, не потому, что глядела в его глаза, а потому, что мне нечем было дышать. И из-за глаз тоже. Я очнулась в его руках.

– Твои глаза похожи на сосульки. Две длинные синие сосульки. От них стынут руки. Даже на солнце.

– Не похожи, – я закрыла лицо руками.

– Ты меня достала, – устало сказал он.

Он меня обнимал, чтобы я не упала. Или еще почему-то. Я разняла его руки и прислонилась к чугунному парапету. Он был ледянее льда.

– За что ты меня ненавидишь? Что я тебе сделала? Что?

– Какие у вас отношения с твоим Герой? – вдруг спросил Илья.

– Хорошие. Очень. А что? – у меня внутри натянулась струна.

– Насколько очень? – Илья быстро взглянул на меня и отвернулся.

– Что ты имеешь в виду?

– Я видел, как он на тебя смотрел! Ты ему кто? А?

Наши глаза налетели друг на друга на полном ходу, как два скорых поезда.

– Как смотрел?!

Он сгреб меня рукой за воротник. Его глаза щурились ненавистью.

– Как мужик смотрит на свою бабу! Это любой поймет! Что у вас с ним? Говори!

– Все! Все! Все! – я зарычала, захрипела, как безумная. – Все, что позволит твое грязное воображение! Все! Понял?

– Ты врешь? – тихо спросил он и отвернулся к реке, туда, где под черной водой прятался его двойник. С хвостом и улыбкой от уха до уха. Или совсем без улыбки. Жаль. Так жаль. Дельфин и косатка – разные люди. Совсем.