Книга Во времена Саксонцев - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Между тем именно эта задача требовала улыбки и радости над тем, что было для него отвратительным и смешным. Эту внутреннюю борьбу в короле Августе Яблоновский уловил и угадал какой-то интуицией. Не была она здесь в правителях новостью, потому что с подобными чувствами вступали на трон Генрих Валуа, который сбежал от него, Баторий и Сигизмунд III, в начале желающий избавиться от короны уступкой австрийскому Эрнесту. Ни Владислав, ни Ян Казимир поляками называться не могли.
Но в этих всех была добрая воля примирения и соединения с Польшей, когда у Августа коронации предшествовали недружелюбные планы переворота и покушения на уставы Речи Посполитой.
Едва сойдя с трона на краковском рынке, король тут же сбросил польскую одежду и почувствовал себя сразу более свободным.
Польским панам, не исключая преданного ему Пребендовского, он никогда не показывал того, что думал. С саксонцами также не говорил открыто, ни с кем, кроме Флеминга.
В тот день по прибытии в замок воеводы Волынского, который решительно отказывался от рюмки, пили, смеялись и шутили, так что только поздно ночью все разошлись. На протяжение всего времени пребывания воеводы Волынского в замке, король не спускал с него глаз, хотя не давал этого понять по себе. Яблоновский также плохо скрывал в себе некое раздражение.
Зайдя потом с Флемигном в спальню, Август ему шепнул:
– Отец и сын Яблоновские мне подозрительны.
Поскольку они были одними из первых, которые дали себя обратить, и влияние их весьма помогло элекции, Флеминг нашёл это подозрение странным. Пожал плечами.
– Я этого вовсе не понимаю и не вижу ни малейшего повода для враждебности в отношении их, – ответил он. – Не годится их так обижать.
Король сурово поглядел на приятеля.
– Причины их подозревать у меня нет, – сказал он, – это правда, ни в чём их до сих пор упрекать не могу, соглашаюсь, а, несмотря на это всё, чувствую в них рано или поздно моих врагов. Особенно воевода Волынский, философ и святоша, не нравится мне.
Смешная вещь, – добавил он через минуту, – я всегда опасался людей, что не пьют, весёлыми быть не умеют, свою добродетель как плащ на плечах носят. В Яблоновском я не вижу ничего ясно, замкнут для меня, ни на минуту не открылся передо мной.
– Но, – ответил нетерпеливо Флеминг, – есть разные натуры и темпераменты. Я по крайней мере в Яблоновском не опасаюсь предателя.
– Это республиканцы, – завершил король.
С тем же чувством отвращения воевода вернулся из замка. Чем дольше был с королём, тем большую чувствовал к нему антипатию.
Уже на следующее утро начинались приготовления к коронационному сейму, которые всех поглотили. Значительная часть прибывших была испугана тем, что подписанные Пакта Конвента исчезли. Куда они подевались и как могли потеряться, было невозможно узнать, даже самая бдительная инквизиция не указала ясней, в чьи руки они перешли после подписания, и кто их потерял.
Не была это, однако, простая случайность, так это Денбский подавал. Догадывались о намерении что-то изменить в тех пунктах, которые могли быть неудобны королю.
Даже из сторонников Августа люди поднимали грозные голоса, чувствую, что этим молчанием принимали на себя часть вины за это. Король поначалу пренебрегал этим и, только заметив, что намечается буря, заявил, что в случае необходимости второй раз подпишет такое же слово.
По всему его поведению в Польше было видно, что он готов был сохранить форму, к которой привязывали тут большое значение, но к своей цели намеревался идти иными путями. Мысль его нужно было искать за кулисами, никогда она не выступала на сцене.
Витковский-Витке, который не отступал от приятеля Константини, назавтра по приказу появился в замке. Там немецкая дворня переодетого по-польски купца с Замковой улицы приветствовала всегда смехом, шутками и всегда потешалась над его маскарадом, который дельно помогал Витке подкрадываться и подслушивать.
Он сам, словно опьянённый и размечтавшийся, когда ему удалось стать нужным Константини, вскружил этим себе голову и, забыв собственные планы, дал ему тянуть себя дальше. Ему казалось, что он стоял уже на первой ступени лестницы, которая поведёт его куда-то в желанные, высшие сферы.
Что до торговли, он убедился, что тут не много имел дел. Во время пребывания короля в Варшаве, когда должен был гостить с немецким двором, Витке мог действительно привезти то, что немцам было нужно и к чему они привыкли. То же самое он мог приготовить в Дрездене для прибывавших польских панов, но всё это вместе не много значило. О каком-нибудь торговом предприятии гигантских размеров не было речи, потому что ничего нового не умел создать пан Захарий.
Его старания, однако же, не кончились ничем. Он льстил себе, что о нём даже король уже знал, хотя в этом ошибался. Ловкий итальянец прислуживался им, как другими, остерегаясь открыть перед господином, какие использовал инструменты, и всё беря на себя.
И теперь, видя, что для короля речь шла главным образом, чтобы завязать какие-нибудь отношения с семьёй примаса, с Товианьскими, объявил, имея в голове Витке, что найдёт человека, который сумеет туда втиснуться.
И когда тут должен был начинаться сейм, Витке от Мазотина получал инструкции на путешествие в Варшаву и Лович. Для не очень ещё ознакомившегося с краем купца это было задачей довольно трудной, но Витке много верил в себя и имел необычную отвагу. Может, также новизна той роли, какую собирался играть, притягивала его и манила. Наконец он подумывал использовать Лукаша Пшебора, который уже с первого с ним разговора излишне ему исповедался. Чтобы скрыть эти тайные работы, в конце концов Витке должен был чем-то оправдать своё пребывание в Польше, а что торговля напитками и сладостями могла идти выгодно, не сомневался в том. Соглашался и Константини с тем, чтобы где-нибудь недалеко от замка открыть торговлю, продавать вина, и из винной лавки сделать источник информации.
Итак, с готовыми планами, попрощавшись с Халлерами, двинулся на этот раз один Витке в Варшаву. Константини, отправляя его, давая ему поручения, использовав уже для открытия ворот Краковского замка, до сих пор ни о каком вознаграждении
