Книга Люди на войне - Олег Будницкий

Замена смертной казни заключением встречается в делах верующих за 1941‐й — начало 1942 года крайне редко. Для этого был необходим на самом деле вопиющий повод. Так, 18 июля 1941 года Кировский облсуд приговорил Анастасию Перешеину по статье 58–10, ч. 2 к расстрелу. Верховный суд РСФСР на заседании от 12 августа 1941 года оставил приговор в силе, отметив, что осужденная «единоличница, церковница, судима в 1941 г. за невыполнение государственных обязательств… Проживая в дер. Перешеинцы Оричевского р-на систематически среди населения проводила контрреволюционную агитацию, используя при этом религиозные предрассудки граждан, клеветала на политику Партии и Советского Правительства».

Приговор опротестовал председатель Верховного суда СССР И. Т. Голяков, обративший внимание на то, что «к.-р. высказывания Перешеиной имели место в 1939 г., а следовательно, не были связаны с военной обстановкой». Основанием для смертного приговора в 1941 году стало то, что в 1939‐м Перешеина отказалась принимать участие в выборах в Верховный Совет СССР, мотивировав это тем, что она «не гражданка, а христианка и советскую власть не признает». В результате Перешеиной заменили расстрел десятью годами лишения свободы. Этот случай воспринимается как история со счастливым концом. Из текста заключения Верховного суда РСФСР по ее делу бесспорно следует, что отягчающими обстоятельствами были социальный статус и религиозные убеждения Перешеиной («единоличница, церковница»).

Происхождение из духовного звания служило «черной меткой». В агентурных сводках НКВД обязательно отмечалось происхождение автора антисоветского (пораженческого) высказывания, к примеру, «иподьякон» или «дочь священника». Напротив, Верховный суд Грузинской ССР на заседаниях 18–19 февраля 1941 года оправдал некоего Торун Билал оглы, обвинявшегося в антисоветской агитации и провокационных выпадах против советской власти. Важным аргументом в пользу обвиняемого было то, что, вопреки обвинительному заключению, он не был сыном муллы.

Верующие имели все основания не любить советскую власть, и власть вполне отдавала себе в том отчет. Проводница на железной дороге якобы произнесла такую речь:

Конец большевизма близок, бог посылает избавление верующим от гнета, скоро будет возможность реставрации монархии и монастырей. Наше правительство не русское, а еврейское и грузинское. Мы сейчас в рабстве, чем же хуже будет рабство немцев?

Коммунизм и религия вместе несовместимы. Погибнет коммунизм, и расцветет религия. У всех живет вера освобождения от безбожников.

Сводки НКВД — источник, требующий весьма критического отношения. Однако пораженческие или, скажем осторожнее, выжидательные настроения среди части верующих фиксируют и некоторые современники.

Василий Гроссман записывает в конце сентября 1941 года в деревне Каменка, где-то на границе России и Украины:

Хозяева — три женщины. Смесь украинского и русского говора… — Старуха все спрашивает: «А правда, что немцы в бога веруют?» — Видно, в селе немало слухов о немцах. «Старосты полоски нарезают» и пр. Весь вечер объясняли им, что такое немцы. Они слушают, вздыхают, переглядываются, но тайных мыслей своих не высказывают. Старуха потом тихо говорит: «Що було, мы бачылы, що будэ побачымо».

Михаил Пришвин записывает 4 июля 1941 года в Ярославской области, что одна из крестьянок распространяет слух, будто Москву не будут бомбить «из‐за того, что в ней много верующих». И заключает: «Ай же! Какая это государственная ошибка, если верующие граждане ждут защиты веры своей у иноземцев!».

Однако государство преследование верующих ошибкой отнюдь не считало. Патриотические заявления Патриаршего местоблюстителя не произвели на власть видимого впечатления. Каких-либо усилий для их распространения власти не предприняли, хотя и не препятствовали рассылке машинописных и рукописных копий по приходам. Возможности церковных иерархов для распространения патриотических воззваний были технически весьма ограничены: в распоряжении Патриаршего местоблюстителя была пишущая машинка, а митрополит Ленинградский вынужден был вести делопроизводство от руки. Иметь технический аппарат ему было разрешено лишь в декабре 1943 года. Позднее НКВД распространял патриотические обращения иерархов РПЦ преимущественно на оккупированных или подвергавшихся угрозе оккупации территориях.

Однако лучшими агитаторами за советскую власть оказались нацисты. Гроссман записал разговор двух женщин летом 1942 года в районе Сталинграда: «— Ось цей Гитлер то настоящий антихрист. А мы раньше казали — коммунисты антихристы».

Исчезновение со страниц газет и журналов антирелигиозной пропаганды объяснялось прежде всего давлением со стороны союзников: им стремились угодить если не на деле, то хотя бы на словах. Первое упоминание о патриотической деятельности РПЦ появилось в советской печати 16 августа 1941 года. Почин положила «Правда». Несомненно, сама публикация с позитивным упоминанием деятельности верующих появилась не случайно. Столь же несомненно, что обнаружить это упоминание мог только очень внимательный читатель. В разделе «Фонд обороны» в маленькой корреспонденции из Харькова, озаглавленной «Взносы растут с каждым днем», наряду с информацией о внесении в фонд обороны трудящимися Харькова 4 млн 184 тыс. рублей, золотых изделий двумя испанскими эмигрантами, а также гражданами Межейка и Высоцкой, сообщалось: «В сберкассу Кагановичского района поступило следующее заявление от гражданина В. Е. Секалова: „По решению церковного совета Казанской религиозной общины (тихоновской ориентации) перечислено 11 007 рублей в фонд обороны. Совет просит опубликовать в местной прессе“».

Это была не единственная публикация на «религиозную» тему в этом номере «Правды». Ей были посвящены две специальные заметки: «Выступления католического духовенства Голландии против фашистов» и «Преследования католиков в оккупированной Польше». В последней заметке сообщалось, что германскими фашистами были арестованы или сосланы более половины священников Лодзинской области, «под арестом оказался также епископ». «Немцами были запрещены венчания по католическим обрядам. Многие монастыри и церкви превращены в гостиницы и дансинги». Последний текст можно было бы счесть провокацией: сравнения напрашивались.

Патриарший местоблюститель в послании от 22 июня 1941 года писал: если «молчаливость пастыря, его некасательство к переживаемому паствой объяснится еще и лукавыми соображениями насчет возможных выгод на той стороне границы, то это будет прямая измена родине и своему пастырскому долгу». Он, несомненно, предвидел, что немало священнослужителей будет не слишком опечалено исчезновением советской власти. Но вряд ли мог предположить, что кошмар материализуется так скоро и так «близко». Бывший управляющий делами Московской патриархии, экзарх Прибалтики митрополит Сергий (Воскресенский) уклонился от эвакуации, спрятавшись в крипте Рижского собора, пошел на сотрудничество с оккупантами и занял однозначно антисоветскую позицию.

Не способствовала повышению доверия власти к Церкви и деятельность на оккупированной территории иерархов меньшего калибра, так же как сотен священников, служивших в стремительно открывавшихся при содействии или при молчаливом согласии оккупантов храмах. Всего их на оккупированной территории РСФСР, Белоруссии и Украины было открыто свыше восьми тысяч.