Книга Новая Дикая Охота. Рассказы для живых - Макс Фрай

– Она меня таки углядела в самый последний момент. И я ей такую страшенную рожищу скорчила, даже жалко, что вы не видели, обзавидовались бы до слёз! – торжествующе говорит Тася, усаживаясь за стол.

Стол, кстати, у нас настоящий. И стулья тоже. Ночью можно взять те, что оставляют у входа в бар; они, конечно связаны цепью, но цепи нам не мешают, нам даже нравится, что можно, как в сказках, цепями греметь. Технически, нам ни столов, ни стульев не надо, но на настоящей человеческой мебели почему-то очень приятно сидеть. Я об этом много думал и понял, что в такие моменты у нас появляется некая связь с достоверностью, как будто мы почти взаправду живём. Не обязательно именно мебель использовать, много чего подойдёт – например, можно просто к стене прислониться или, скажем, реку перейти через мост. Лех смеётся, когда я это всё объясняю, но у него просто характер такой, чем сильнее кого-то любит, тем больше над ним насмехается, а девчонки со мной согласны – да, действительно очень важная, сладкая связь.

– Куда ещё рожи корчить, – вздыхает Лех. – И так бедняге не позавидуешь. Человеку ночью призрака встретить – то ещё приключение. Я… ну то есть мой Лех уж насколько при жизни был храбрый, а такого бы для себя не хотел.

Я молчу, но думаю, что я-то как раз хотел бы. Мой Эфраим бы хотел.

Люди, я знаю (помню, как Эфраим это знал), считают, будто призраки – души мёртвых людей. Что если, скажем, увидишь однажды в окне лицо своей мёртвой бабки, можешь быть совершенно уверен, что к тебе приходила она сама.

Но это, конечно, неправда. Мёртвые не остаются среди живых, а сразу уходят, куда им положено (я не знаю, что с ними там происходит, сам туда не ходил). Говорят, из этого правила есть исключения, но их исчезающе мало, лично я (и никто из наших) пока таких не встречал. Факт, что обычно призраки к мёртвым людям отношения не имеют. Мы и людьми-то не были. Мы были чем-то другим. (Я, конечно, знаю, чем именно, было бы странно совсем ничего про себя же не знать, просто не понимаю, как такое словами рассказывать, не подходят человеческие слова.)

Если объяснять не точно, а приблизительно, можно сказать, что мы были духами, бесплотными, бесформенными и беспамятными. Никем, кто живёт никак.

Звучит не очень, сам понимаю. Но это только потому, что я плохо описываю; говорю же, не подходят слова. На самом деле быть «никем», «никаким» – отлично, просто пока сам не попробуешь, этого не понять. По доброй воле я бы, положа руку на сердце, призраком человека не стал. И никто из наших не стал бы, если бы надо было самому принимать решение, осмысленно выбирать. Но мы и не выбираем, просто иногда попадаем в ловушку. Как лесные звери в капкан.

Нам, в принципе, нравятся люди, мы всегда с ними рядом вертимся, потому что у людей бывают разные чувства, которые, если подобраться поближе, можно за компанию испытать. Это примерно как людям быть, по выражению моего Эфраима, «под кайфом» и в этом состоянии танцевать. Или музыку слушать, или на качелях кататься – кому что нравится, коротко говоря. В общем, чувства людей для нас – огромное удовольствие. Далеко не единственное, но одно из самых больших.

Сами люди разделяют свои чувства на «приятные» и «неприятные», стремятся к первым, избегают вторых, но нам всё без разбору нравится, лишь бы чувство было как можно сильней. Чем сильнее чувство, тем больше нам удовольствия, тем ближе мы подходим к его источнику, просто не можем с собой совладать. А самые сильные чувства обычно бывают у умирающих – терять-то им больше нечего, вот и не сдерживают себя. Рядом с иным умирающим совсем можно голову потерять и подойти так близко, что если в этот момент его сознание расстанется с телом, оно напоследок отразится в нас. Ну, то есть не во всех сразу, конечно, а только в том, кто ближе других стоял.

Это и называется «угодить в капкан». Потому что тот из нас, с кем такое случилось, тут же обретает форму отразившегося в нём сознания. Так мы и становимся призраками – не какими-то «душами мёртвых», а отражением, копией, слепками с них. Я сам так влип и стал Эфраимом – человеком, который очень уж здорово умирал. Он и жил, как я теперь понимаю, отлично, спасибо ему за это: память о жизни тоже нам достаётся, хотя почему-то не вся.

Короче, спросил бы меня кто-то заранее, хочу ли я стать призраком человека, отказался бы наотрез. А теперь даже рад, что так получилось: интересная штука форма. И личность иметь интересно. И память о чужих, но всё-таки неможко своих делах и страстях.

На самом деле всем нашим жизнь в форме призраков нравится, только Лех иногда вздыхает, что ему уже давно надоело быть Лехом. Но мы его не особо жалеем: во‐первых, ворчать просто в его характере, а во‐вторых, любая форма не навсегда. На сколько именно, никогда не знаешь заранее – кто-то всего на пару часов влипает, а кто-то, как Лех, на века. Но рано или поздно форму теряет каждый, это известный (и, при всех достоинствах формы, всё-таки утешительный) факт.

* * *

И вот сейчас мы сидим за столом на обмотанных цепью стульях. Отличная компания у нас подобралась, мы любим вместе гулять. Мне нравятся Лех и девчонки, и я им, вроде бы, тоже нравлюсь, иначе они не стали бы меня с собой всюду звать. Это в новой жизни оказалось самое интересное – что можно испытывать разные чувства друг к другу, не одно одинаковое ко всем. Одним ты нравишься, а другим – не особо, и тебе самому нравятся тоже не все. С кем-то хочешь подолгу быть рядом, других избегаешь, на третьих с удовольствием смотришь издалека, а четвёртым так сильно и остро радуешься, что чужие чувства становятся уже не нужны. Раньше так не было; стал бы мне кто-нибудь тогда объяснять, я не понял бы ни черта. И сейчас не то чтобы понимаю, но когда так удивительно чувствуешь, совсем не обязательно понимать.

– Ладно тебе, не бурчи. Отлично же всё получилось, – говорит Леху Галя.

– И тётке будет потом что внукам рассказывать, – подхватывает Мирка. – «Иду я как-то ночью по городу, и тут страшный призрак зловеще скрежещет зубами – ах!» Хоть что-то интересное с ней раз в жизни случилось. Не совсем зря жила.

Я горячо киваю, потому что тоже так думаю. Ну, то есть мой Эфраим так думал при жизни. Если других чудес не бывает, пусть будут хотя бы зловещие призраки. Лучше уж так, чем никак.

– Миленький, ты же знаешь, я люблю корчить страшные рожи, – смеётся Тася. – Имею право. Мне, между прочим, всего четырнадцать лет!

– Тебе уже семьдесят лет как четырнадцать, вполне могла бы привыкнуть, – ухмыляется Лех.

Видно, что он на самом деле не сердится. По-настоящему Лех на нас не сердится вообще никогда. Он сам сто раз говорил, что любит нас четверых больше всех на свете. «Любит» – это очень сильное и сложное чувство, я пока не уверен, что однажды сумею его испытать. Но говорят, кто хоть раз попробовал, потом уже от любви ни за что не откажется. Всегда будет искать, кого, или что полюбить.

– Ты о чём так задумался, Эфраим? – спрашивает меня Мирка.

Мирка меня очень трогательно опекает. Ей почему-то всё время кажется, будто я загрустил. А я вообще никогда не грущу, просто постоянно о чём-нибудь думаю. Мне очень нравится думать, это так удивительно! Со временем, говорят, привыкаешь, но я пока не привык.