Книга Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм - Дмитрий Кралечкин

Магический мир – то, что для Хайдеггера остается навсегда закрытым, несмотря на всевозможные консервативные или антимодернистские черты его дискурса, критику Machenshaft, калькуляции и евреев, как ее главных агентов. Греки с самого начала были модернистским народом (момент, получивший развитие у Адорно), они уже отправились в плавание, которое означает такое раскрытие и разрывание мира, которое не может состояться без насильственного вторжения, перекраивания, переделки, заканчивающейся не всегда удачно. Появление оппозиции техники и религии представляется у Симондона следствием расфазировки первичного единства, раздвоением, что позволяет описать историю «мира» (в смысле Weltlichkeit) в качестве стандартной метафизической истории раздвоения-утраты, разделяющей некогда соединенное, скооперированное и скоррелированное. Для Хайдеггера это неприемлемо, несмотря на то что, казалось бы, такое решение напрашивается из концептуализаций «четвериц», «земли» и «богов». Последние, однако, всегда остаются тем, что существует в режиме перекройки, так что из раскрытия мира и проживания в нем невозможно исключить элемент насилия – оно присуще самому миру, поэтому его не может защитить никакая ретикуляция фигуры и фона.

Досократический мир Хайдеггера и магический мир Симондона похожи друг на друга до неузнаваемости, как левая и правая перчатка, но при этом не могут совпасть, они принципиально расфазированы, между ними не может быть более общего, гармонизирующего их, единства. С позиции Симондона, досократизм Хайдеггера выглядит все еще недостаточно радикальной, слепой попыткой вернуться из мира техники в мир, который ей предшествовал. «Бытие» Хайдеггера оказывается изначально техничным, и именно это не позволяет ему заглянуть за технику, несмотря на все попытки, которым сопутствуют декларации понимания того, что техника никак не может быть акцидентом бытия. Оказавшись «уже» в технике, Хайдеггер возвращается все ближе и ближе к ее истоку, не видя того, что исток этот не в ней самой. Бытие греков остается «техничным» в смысле негарантированного умения, так что, самое большее, такое бытие может быть «событием», то есть присвоением неприсваиваемого технического свершения, постфактум оказавшегося удачным. Тогда как с точки зрения Хайдеггера, магический мир Симондона оказался бы в лучшем случае вариантом метафизики жизни, пытающейся решить проблемы бытийно-исторического характера за счет традиционных категориальных дедукций и произвольных дихотомий (первичный магический мир, как водится, распадается на технику и религию, которые сами порождают внутри себя практические и теоретические аспекты, а затем науку и этику, обещающие новое единство). Магический мир – ложное идеологическое образование, присутствие в чистом виде, совершенно полный, до конца выполненный мир, являющийся не более чем вариантом «эргона», совершенного произведения, целиком встроенного в свою среду.

Таким образом, «экология» Хайдеггера никогда не может стать буквальной экологией в варианте Симондона, в которой живое настолько точно соответствует своей среде, что может взаимодействовать с ней лишь согласно заранее проложенным маршрутам (а потому в конечном счете распад магического мира выглядит необъяснимой метафизической закономерностью). Хайдеггер может лишь приближаться к такой магической экологии, для чего ему требуется нечто невозможное – такие средства, такое обустройство средств, которое было бы уникальным, закрывая саму возможность разброса между разными средствами (и подрывая сам концепт «средства»). То есть ему требуются аутентичные инструменты – те, что позволяют уже открывать мир, но еще не допускают комбинирования, замены, калькуляции, просчета вариантов. Аутентичные инструменты – это инструменты, которые не допускают бриколажа, эмулируя, соответственно, «магический мир» изнутри техники.

Действительно, средство, орудие, инструмент – все они традиционно вызывали подозрение (вполне оправдываемое у Симондона), наводили на метафизическую мысль о некоторой потере: инструмент делает то, что можно сделать иначе – и проще и сложнее одновременно. Экономия инструмента состоит в буквальной экономии: мы делаем что-то, что могли бы делать и иначе, но с бо́льшими затратами, которые одновременно означают большую аутентичность. В технически открытом мире всегда возможна позиция, предполагающая, что такой мир – некая фундаментальная уступка или, что то же самое, «дешевка», однако не в том смысле, будто что-то продается по заниженной цене. Скорее, инструмент – это такой способ купить подешевле, который отвергается сторонниками аутентичности. Само введение инструмента как инструмента, а не как «вещи» или сущности, выглядит сбиванием цены, неизбежно снижающим стоимость самого покупаемого товара (он превращается в дешевку, раз за него так мало дают). В мире без техники (или с аутентичной техникой), то есть с еще не сбитой ценой, все делается, возможно, с бо́льшим усилием, но это усилие незаметно, поскольку оно вообще не встроено в механизм инструментальной оценки. Здесь все настоящее, то есть требующее максимума затрат, которые отдаются предельно легко. На них нельзя не согласиться, потому что никто вас не спрашивает. Здесь все нужно делать «как надо», «так и никак иначе», без оглядки и расчета, но и без натуги. Любой расчет должен быть проведен мгновенно – так, чтобы все оказалось в самый раз, ведь любых вещей и любых телодвижений здесь должно быть не больше и не меньше. Мир аутентичности является миром нулевой экономии, где всё (вещи, люди, движения, усилия, затраты) сходится друг с другом точно, но без измерения, тютелька в тютельку.

Хайдеггеровское внимание к аутентичности уже отличает его от симондоновского магического мира, для которого такой проблемы просто нет: аутентичность становится вопросом там, где она чем-то подрывается. Неприятие Хайдеггером калькуляции и подсчетов, получившее развитие в «Черных тетрадях», указывает на особую концептуализацию экономии как таковой, появляющейся вместе со средством и экономикой последнего: как только мир раскрывается не как данность, а как средства, появляется и возможность перебора средств, замены одного средства другим. Хайдеггер хотел бы сохранить средство, инструмент, Zeug (он не отказывается от базовых положений фундаментальной онтологии), но хотел бы сделать его незаменимым. Однако это-то и невозможно: однажды запущенная экономия не может быть исключительно экономией «настоящей цены» – последнюю всегда можно сбить, так что мир может стать дешевкой. Хайдеггер увидел эту инфляционную возможность (и отождествил ее, в частности, с различными фигурантами экономики калькуляций, подмен и мошенничества – Machenshaft). Любое средство с самого начала заменимо, и эта заменимость носит двоякий характер: с одной стороны, одно средство может буквально заменяться другим, в контексте одной и той же задачи, одной и той же работы (а потому возникает эффект его необязательности, произвольности, контекстуальной несвязности), а с другой – сама эта возможная замена очерчивает пространство экономии, в котором можно выбирать из множества разных инструментов, которые как раз и становятся инструментами в процессе такого выбора. В этом смысле внимание Хайдеггера к «руке» и подручному означает, прежде всего, желание остановиться на пороге этой инструментализации/экономизации, закрыть саму эту процессию, отождествляемую с порочным кругом западноевропейской цивилизации. Экономия по умолчанию генерируется фундаментальной онтологией средств, однако это недопустимо, поскольку она должна имитировать магический мир средств (ключевых точек), которые еще не отделены от своих сетей, не могут быть из них вырваны.