Книга Особое чувство собственного ирландства - Пат Инголдзби
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С купанием еще хуже. «Ты закончил обедать ровно двадцать три минуты второго». Она произносила это загробным голосом, какой у тебя ассоциировался с летучими мышами, бурлящими котлами и похитителями тел. Бабуля припоминала одного здорового молодца, не выждавшего полный час и прыгнувшего в воду. Еще тридцать секунд — и до сих пор был бы жив. Его тоже звали Кевин.
Ни у кого из нас не водилось часов, и мы тайком выносили из дома будильник, накрыв его полотенцем. Боялись даже веслом гребнуть, пока двадцать три минуты третьего не стукнет. И вот тогда бросались вниз по пляжу, без всяких страхов перед судорогами, медузами, девятым валом, китами-убийцами и рахитом. Быть взрослым замечательно именно потому, что можно снимать с себя лоскуты когда заблагорассудится.
Соль когда-то была тем, что вываливаешь на свою жареху, покуда та чуть ли не исчезала из виду. «Давай, сынок, наверни сольцы. Вон из тебя ее вышли тонны на футбольной площадке». И ты стукал солонкой по столу и вытрясал ливни соли себе на всю еду. Это теперь мы читаем то, что написано мелким шрифтом на боку упаковки, и упражняемся в арифметике.
Ума не приложу, куда все катится. Уж столько ложных данных нам скормили. «Хватит толкаться по дому. Иди полежи на солнышке. Вон сколько добра себе запасешь для зимы-то». Иногда засыпаешь на полотенце. Когда просыпаешься, все уже сто лет как ушли домой и начался прилив.
Сковородки скворчали с утра до ночи. Яйца и грудинка в славнейшем жире. Толстые ломти белого хлеба, истекающие сливочным маслом. Десертные ложки сахара с горкой в галлонах чая. «Вот так, сынок, закидывайся. Растущим мальчишкам нужны силенки». Предостерегали от двух вещей: от дурной компании и смешанных браков.
Нынче я беспокоюсь, что нам скажут дальше. Каждый раз, открывая газету, обнаруживаю что-нибудь новенькое. Думаю, спать — допустимо, но ни в чем нельзя быть уверенным. Бег трусцой считался здоровым занятием, а теперь от него снашиваются коленные чашечки. Что б ни объявили в будущем, меня это не удивит.
«Осторожно… обильные разговоры на французском способны привести к преждевременной глухоте и звону во внутреннем ухе». «Внимание! Если держаться за руки в кино, миллионы микробов другого человека могут перебраться к вам на руку и свить гнездышки у вас подмышкой».
Нет конца всяким страшилкам. Ученые в своих секретных лабораториях знай себе хихикают. «А давайте напугаем людей, которые любят выпить чайку? Скажем им, что от чая поджелудочная железа при взаимодействии с зубной пастой делается оранжевая».
Обожают придираться к безобидным мелочам, которыми вам нравится заниматься. «Вы, наверное, считаете, что чтение в постели приводит к расслабленному ночному сну. Мы только что обнаружили, что такое чтение нагнетает у вас над головой энергетическое поле, от которого обвисает потолок».
Возможно, вы думали, что коллекционирование марок — образовательное хобби. В некоторых условиях оно способно привести к тяжелой линьке у гончих голубей и потерю спортивной формы у призовых борзых.
Умирать все еще допустимо. Но изыскания ведутся.
Мне очень повезло: серьезных панических атак у меня больше не случается. Минули те деньки, и я теперь запросто выхожу на улицу. Ныне у меня бывают лишь обычные легкие паники: «Божечки, кажется, водитель забыл назвать мне остановку, о которой я его спрашивал, и теперь я не знаю, где нахожусь, и, может, заблужусь навсегда и никогда не выберусь в знакомые места». Когда контролер заходит в автобус, а ты не можешь отыскать свой билетик, и в животе начинает ужасно тянуть, очень важно не начать выворачивать карманы и не вытрясать из сумки все ее содержимое на сиденье рядом. Очень просто заразить своей обычной легкой паникой всех остальных. И вот уже у них лица рдеют, и все лихорадочно опорожняют карманы.
Терпеть не могу обычные небольшие паники, какие приключаются со мной каждый раз, когда я вижу, как ко мне ковыляет пьяный. Эти вечно хватают меня за руку и просят денег. Когда говоришь им, что денег не дашь, они принимаются орать и обзываться, и ноги у меня делаются мармеладные. Если задуматься, это уже большая обычная небольшая паника. У нас всех такие бывают: «Кажется, мне неправильно дали сдачу в этом магазине, но если я скажу что-нибудь, окажется, что сдачу дали на самом деле правильно, и что мне тогда делать?» С такой я почти умею справляться.
Этим летом на Графтон-стрит меня настигла здоровенная обычная легкая паника. Шел себе по улице и ощущал ту безопасную защищенную негу, какая бывает, если уверен, что ингалятор от астмы — у тебя в кармане. Какой-то юный уличный музыкант ринулся ко мне и проговорил: «Слава Богу, это вы — можно попросить у вас ингалятор дыхнуть разок?» Лицо у него было напряженное, а дыхание трудное. «Запросто. Спокойствие. Волноваться не о чем».
Несколько секунд спустя я уже выворачивал карманы наизнанку и прощупывал подкладку пальто, и мы оба висли друг на дружке, скакали и орали: «Без паники! Без паники!»
Никогда-никогда не отрываюсь я от земли на самолетах. Когда-то у меня из-за этого приключались исполинские несусветные здоровенные обычные легкие паники. С души воротит.
Незадача, по сути, заключается в моем ремне. Он не ослабляется и не затягивается вместе с животом. После доброй трапезы дома я люблю расстегнуть верхнюю пуговицу на джинсах и слегка приспустить молнию. Вне дома последнее время ем редко, но когда такое случается, немножко стесняюсь распахивать все люки.
Бабуля была права. Будь она жива, ей бы первой сказал. Она говорила, что ремни противны природе. Говорила, что они — как веревка на мешке с картошкой. Вы гляньте на деда. Лицо у него безмятежно и расслабленно. Это лицо удовлетворенного человека, который носит подтяжки. Кровь течет в его теле вверх-вниз, и ей не приходится протискиваться посередине.
Отчасти в этом незадача. Для нас подтяжки ассоциировались с дедом, который носил запонки, велосипедные прищепки на штанинах и золотые фаньи[99] .
Элвис Пресли не носил подтяжек. «Тюремный рок»[100] он горланил, препоясав джинсы кожаным ремнем. Даже когда на Элвисе был пиджак, ты уверенно знал, что под ним не таятся звонкие подтяжки. Нас это восхищало глубоко, а бабулю — нисколько.
