Книга Завещание - Нина Вяха

Эско знал, что правда на его стороне. И если где-то там, наверху, есть судья, который будет решать в Судный день, кто прав, кто виноват, то он рассудит в пользу Эско. Пожалуй, нельзя сказать, что он имел моральное право на задуманное, но понятие нравственности оправдывало его в высшей степени. При этом Эско действовал совершенно самостоятельно, можно даже сказать, автономно, словно был один-одинешенек, и это ощущение было ему непривычно. Оно порождало новые, неизведанные чувства, но это были приятные чувства.

Отныне Эско – человек, который действует. 

* * *

Сири вышла к нему в коридор. В стенах больницы, где все было таким стерильным и незнакомым, она казалось такой маленькой и потерянной, не то что дома, да и сама ситуация, в которой они оказались – сложная, нереальная. Движения матери были замедленными, словно она еще не полностью отошла от шока.

– Врачи говорят, что он проспит всю ночь. Они что-то такое дали ему, отчего он просто будет спать, но я все равно собираюсь остаться с ним – вдруг он проснется. Ты пока езжай домой.

Сири забрала сигарету у Эско и поднесла ее к своим губам. Это выглядело так непривычно – обычно мать никогда не курила.

Как же мне сказать ей, думал он. Ведь должен же я ей все рассказать.

Он протянул матери свою карманную фляжку, предлагая попробовать, но та лишь покачала головой.

– Мама, я должен тебе кое-что рассказать.

Она помахала сигаретой, избегая смотреть на него. Ее взгляд блуждал где-то очень далеко.

– Эско, Эско, это может подождать.

– Нет, я так не думаю.

Он уставился сверху вниз на свою маму, такую маленькую, такую… использованную, пришло ему на ум.

Поэтому он просто взял и сказал.

Сделал пару больших глотков из фляжки и рассказал о том, что он видел, что он слышал, и поведал ей о Пентти. Мать все так же слушала его с безразличным видом, будто пребывая где-то очень далеко. Словно это ее совсем не трогало. Только кивала и хмыкала в ответ.

Наконец Сири потушила сигарету, несколько раз ткнув окурком в пепельницу – словно маленькая птичка клюнула червячка.

Потом подняла голову и посмотрела на сына.

– Значит, теперь ты все знаешь, – сказала она и фыркнула, – ей-богу фыркнула едва слышно, но ему точно не послышалось, – и пожала плечами.

– Что ты хочешь этим сказать? Что ты все это время знала? И как долго это продолжается? Как ты вообще можешь с этим жить?

Слова вылетали из него как пули, и он не мог их остановить. Вопросы. Вопросы, пропитанные злостью.

Но она не хотела ему ничего рассказывать, это он сразу понял. Не хотела впускать его туда, в самую интимную сферу своей жизни, и он понял, что в тот же миг, как она решила так сделать, отношения между ними навсегда изменились. Он больше не сможет и дальше просто быть ее сыном, теперь они в каком-то роде стали ровней друг другу – друзьями, ну ладно, пусть не друзьями, но в любом случае их отношения теперь станут другими. Перейдут из категории «мать и дитя» в нечто иное. Но Сири ничего не сказала. Просто протянула руку к его фляжке и сделала пару глотков. После чего замолчала и молчала так долго, что Эско уже и не надеялся, что мать еще что-то скажет.

– Я уже давно знаю, – произнесла она тихо.

Ее взгляд вновь мерил пустоту больничного коридора, словно она видела там нечто, чего не могут увидеть другие.

– Я рано поняла, что мужчина, за которого я вышла замуж, был ненастоящим. Да, ненастоящим. Что с ним что-то было не так. Что он не был таким как я, как мы, как вся наша семья, что он действительно был совсем не такой, как парни из той деревни, откуда я родом. Но вначале именно эта его инаковость пусть и не будила во мне любви, но уж точно очаровывала и притягивала.

Сири снова рассмеялась, и Эско протянул руку, чтобы коснуться матери, но что-то заставило его остановиться.

– Я думала, именно эта его непохожесть на других спасет меня. Спасет от того существования, которое мне приходилось влачить. Но я ошиблась. Просто на смену одной тюрьме пришла другая. Но тут стали появляться вы. Один за другим, и я поняла, что именно вы и есть самое важное. Чтобы у вас были еда, крыша над головой и те возможности, которых никогда не было у меня.

Прежде Эско никогда не слышал, чтобы мать говорила в таком духе. Казалось, она сама не знала, какие слова сорвутся с ее губ в следующий момент.

– Люди говорят, что для ребенка гораздо важнее дом, полный любви, и счастливые родители.

Мать подняла на него взгляд, удивленная его словами, и улыбнувшись, ответила:

– Должно быть, эти люди никогда по-настоящему не знали, что такое голод. Я до сих пор помню, каково это – расти, постоянно недоедая. В те времена я, не задумываясь, обменяла бы все счастье мира на добрую миску похлебки.

Она нежно погладила его по щеке.

– Мой дорогой Эско, мне пятьдесят четыре года. В таком возрасте уже не разводятся.

С этими словами она вернулась к Арто, забралась в стоявшее у койки кресло и, накинув на плечи пальто, смежила веки.

Какое-то время Эско просто стоял и смотрел на мать и перебинтованного младшего брата. После чего отправился на поиски телефонной будки и, дозвонившись до Анни, сказал, что им нужно встретиться для серьезного разговора.

– Давай попозже, Эско, – попросила сестра, – когда выпишут Арто из больницы. Я сейчас пока ни о чем не могу думать.

И вот, когда Арто вернулся домой, Анни наконец-то отправилась с ним к гаражу и выслушала его. Она выглядела такой утомленной, его сестра. Беременность не идет ей, подумал Эско. Не то, что Сейе. Та с каждой беременностью – а их было уже три – буквально расцветала и выглядела такой возвышенной, почти святой. Щеки горели румянцем, и все ее тело, казалось, обволакивал некий защитный слой, придававший мягкость ее очертаниям и самым умиротворяющим образом действуя на ее настроение, от чего все девять месяцев с ее уст не сходила улыбка, нежная и загадочная, как у Моны Лизы.

Анни же ни капельки не растолстела. Скорее наоборот, выглядела еще более похудевшей, чем обычно. Словно ребенок, который поселился у нее в животе, глодал и высасывал из нее всю энергию, пожирая ее тело изнутри, будто чужеродный паразит. Эско сразу понял, что его сестра нуждается в отдыхе и на мгновение почувствовал укол совести: в конце концов, что может быть проще – отложить все обсуждения на потом. И пусть его открытие, сделанное им в коровнике, отправляется туда, куда ему и дорога, в какой-нибудь жестяной ящик в кладовке памяти откуда в любой момент можно было вытянуть анекдот или байку об отце и вместе посмеяться над его очередной глупой выходкой. А жизнь пускай идет себе дальше, не требуя никаких ответных действий взамен, и это был бы самый удобный выход из положения для всех, кто замешан в этом деле. Но что-то с ним случилось, что-то изменилось. Он больше не мог притворяться. Не хотел.