Книга Фронда - Константин Кеворкян

Первая категория увольнения по чистке означала фактически «волчий билет». Официальное разъяснение гласило: «Лица, вычищенные по первой категории, т. е лишенные права работать в советских, хозяйственных, кооперативных и прочих предприятиях социалистического сектора, исключаются из профсоюзов» (30). Это подразумевало автоматическую потерю и права на продовольственные карточки. То, что «лишенцы» не получали карточки, означало для них необходимость покупать все по коммерческим, довольно высоким ценам. Иногда им просто ничего не оставалось делать, как просить подаяние. Зарубежные наблюдатели отмечали рост нищенства на улицах больших городов; эти новые нищие тянулись за сочувствием к иностранцам, просили милостыню по-французски и по-немецки, доедали объедки в ресторанах. В попытках избавится от подобных компрометирующих зрелищ широко практиковалось выселение «лишенцев» из домов и административная высылка в отдаленные районы, где их ожидала еще более суровая жизнь. Их положение во многом напоминало положение евреев в гитлеровской Германии. Сравнение не случайное. Эмигрантская газета «Руль» в 1931 году отмечала: «Лишенцы составляли около 5 % населения, из них евреев процентов 40–50. Раскулачивание было распространено и на еврейские местечки». Это опровергает распространенное мнение, будто евреи автоматически переходили в правящий класс, сформированный большевиками.

Когда мы понимаем все это сегодня, старания бухгалтера Берлаги спрятаться в сумасшедший дом от советской чистки, чтобы спастись от «волчьего билета», вызывают не запланированный соавторами смех, а сочувствие. Кроме того, во время чисток, в первую очередь, сокращали вспомогательный персонал, как правило, женщин. Барышня в «Собачьем сердце» так боится потерять место, что готова отдаться бывшему псу, а ныне мелкому начальнику Шарикову.

«Кто отдавал себе отчет в том, что добровольный отказ от гуманизма – ради какой бы то ни было цели – к добру не приведет? Кто знал, что мы встаем на гибельный путь, провозгласив, что нам всё дозволено»?», – горько сетовала Н. Мандельштам в своих знаменитых «Воспоминаниях». «Об этом помнила только кучка интеллигентов, но их никто не слушал. Теперь их попрекают “абстрактным гуманизмом”, а в двадцатые годы над ними потешался каждый, кому не лень. “Хилым” и “мягкотелым” не нашлось места среди тридцатилетних сторонников нового. Первоочередная задача состояла в том, чтобы подвергнуть их осмеянию в литературе, – продолжает Н. Мандельштам. – За эту задачу взялись Ильф с Петровым и поселили “мягкотелых” в “Вороньей слободке”. Время стерло специфику этих литературных персонажей, и никому сейчас не придет в голову, что унылый идиот, который пристает к бросившей его жене, должен был типизировать основные черты интеллигента. Читатель шестидесятых годов, читая бессмертное произведение двух молодых дикарей[28], совершенно не сознает, куда направлена их сатира и над кем они издеваются» (31).

Послереволюционные годы жестокого бичевания интеллигенции очень скоро обернутся серьёзными проблемами для самого существования социалистического государства в том виде, в каком его наспех слепила правящая коммунистическая элита двадцатых годов. Ключевыми вопросами борьбы за власть между советскими якобинцами и советскими термидорианцами стали: с кем пойдет народившаяся красная интеллигенция и кому будет сочувствовать старая?

IV

Нужно понимать, что 1920-е годы стали временем рождения советской государственной элиты – чудной помеси интеллигентных партийцев с дореволюционным стажем, военачальников и чекистов родом из Гражданской войны, отчасти выдвиженцев-рабочих, классовое происхождение которых символизировало народовластие, огромного количества прихлебателей, которые сопровождают становление любой власти, да провинциальных инородцев, о которых мы еще поговорим особо.

Народ к новой власти относился двойственно. Высшая власть зачастую мифологизировалась и традиционно наделялась идеальными качествами, тогда как бюрократия на местах воспринималась как ответственная за все проблемы в жизни простых людей. Происходило сие не из-за особой любви к советским вождям (из них только «всесоюзный староста» М. Калинин виделся как безоговорочно «свой»), а, скорее, ввиду восприятия партийной верхушки как последней инстанции, выше которой жаловаться на несправедливость и притеснения уже некому.

Устойчивость феномена неодинакового восприятия центральной и местной власти воплотилась в идиоме – «Высшая Власть». Именно так, с заглавной буквы, к ее представителям часто обращались в письмах рядовые граждане (32). Доверие к Высшей Власти, идущее со времени поклонения царю-батюшке, ни в коей мере не могло перекрыть то, что каждый день видели рабочие и крестьяне на низовом уровне. Рядовых жителей советской провинции возмущала открытая паразитарность новой бюрократии. И паразитарность эта была далеко не безобидной.

Как правило, она переплеталась с вопиющей профессиональной некомпетентностью и, что еще хуже, шла рука об руку с беззаконием и произволом в отношении местного населения. Что же это мне напоминает?

Уже в начале НЭПа местная партийная номенклатура получила судебные привилегии: партийные органы могли взять своего соратника под защиту, доводя до губернского прокурора собственное мнение о невиновности подследственного. Например, в середине 1920-х годов видный деятель ВКП(б), жестокий гонитель Православной церкви, впоследствии репрессированный Е. Ярославский (М. Губельман) публично возмущался: «Не понимаю, чем суд занимается! Жестоко карает коммунистов-растратчиков. Ну что такое, если коммунист и растратил три тысячи рублей? Ведь если принять во внимание, что он был на красных фронтах, жертвовал своей жизнью, то ведь это ерунда!» (33). Не отсюда ли знаменитая тирада пытающегося оправдаться Шарикова из «Собачьего сердца»: «Я на колчаковских фронтах раненый!». Практика двойных стандартов укоренялась в жизни государства и применялась вполне официально. Что лишь поощряло мздоимство и помогало избранным выжить в те нелегкие времена.

А время действительно было для основной массы городского народа, напомню, голодноватое – безработица, беспризорники, преступность. Творческая (в частности, литературная) интеллигенция жалась к власти; по сути, других источников доходов, если не считать кучки частных журналов и издательств, которые хирели день ото дня, не имелось. Благоволение государства и его соглядатаев стало для многих вопросом профессионального выживания. Возьмем, для примера, Осипа Брика, этакого чекиста-литературоведа, мужа легендарной Лили Брик, многолетней возлюбленной В. Маяковского.

Осип с первых месяцев новой власти сообразил, что избранным литературным течениям будет выдан государственный патент на революционную истину, а под издание – бюджет. В партийных кругах у него были мощные покровители, особенно среди эстетствующих чекистов. В доме у Брика собирались литераторы и сотрудники Брика по службе, вплоть до Я. Агранова[29]. В кружке Бриков зондировали общественное мнение и заполняли первые досье. О. Мандельштам и А. Ахматова уже в 1922 году получили у них презрительное и получившее широкое распространение прозвище «внутренние эмигранты», что сыграло большую роль в их дальнейшей судьбе. Кроме того, чету Бриков объединяли удивительные отношения с миром нэпманского капитала. Например, когда в 1923 году некий А. Краснощеков организовал в Москве «Промбанк» и сам возглавил его, его любовницей стала… Лиля Юрьевна Брик. Когда Краснощекова арестовали, она (в 1924 году) вместе с О. Бриком и В. Маяковским даже переехала в Сокольники, чтобы быть поближе к тюрьме «Матросская тишина», где находился возлюбленный (241).