Книга Идем на Восток - Александр Афанасьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я перед полковником за тебя поручился — сказал, как плюнул Волков — возможно, зря. А может — и нет.
Митяй молчал
— Ты сам — как считаешь?
Митяй подумал. Потом выдал
— А что это?
— Это? — осмотрелся Волков — ну, вроде как фабрикации. Фабрика, понял? На ней люди работают, все чин — чином.
— Но это ведь не фабрика?
— И фабрика тоже…
Волков помолчал, потом равнодушным голосом спросил
— Почему не смылся?
Митяй промолчал — говорить не хотел.
— Машина есть. Сел — и езжай. Ехать некуда?
Митяй снова промолчал
— Ехать всегда есть куда. Целая Африка — там белому затеряться можно, места хватит. Если местные не сожрут. Можешь в Легион податься. Иностранный легион. Туда со всего света отморозки бегут. Уголовники. Польские рокошане. Всякие проворовавшиеся, или кто офицеру по морде дал. Легион принимает всех, дает новое имя, документы. Если не подохнешь — может, станешь человеком. Если хочешь блатным оставаться — есть Танжер. Есть Марсель — правда, там в последнее время вольницу то ох как прижали. Если Палермо — правда и там не сахар. Добраться доберешься, не дурак. Итак — почему не смылся?
— Вам то что? — досадливо сказал Митяй
— Да мне то ничего… — ответил Волков — кстати, видишь вот эту помойку?
Митяй пожал плечами
— Видишь. Чтобы все это нашим стало, надо цену уплатить. А цена эта — не деньгами, не потом даже. А кровью. Усек?
…
— Вижу, что усек. А хочешь, скажу, почему к казакам прибился? Потому что твоя жизнь — не твоей стало. Что в ней есть? Пика в бок от подельников? Пуля от полицейских? Пожизненная каторга, а то и виселица? Это? А что взамен то? Карты, бабы и вино? Да тьфу! Дешевка. Ты и сам все это видишь — дешевка. Не стоит того. Поэтому и к казакам прибился. Второго шанса и в жизни ищешь. Угадал, сынок, а?
— Батя мой на Преображенском лежит — огрызнулся Митяй — что до жизни моей, то ничего вы о ней не знаете. Ни хрена, ясно! Ваше дело — ловить наше — огрызаться.
— Не знаю — легко согласился Волков — а ты расскажи. Сможешь?
22 апреля 1949 г
Порт — Одесса…
Уже совсем стемнело. В бархатисто-черной мгле южной одесской ночи, в ласковом пространстве бытия — искрящимися желтыми шарами висели уличные фонари. Переливались огнями вывески ночных заведений, одна другой краше. Город отходил ко сну — но отходил ко сну не так, как многие другое города южнее: вдруг раз — и на улице почти никого нет, и хорошо — если черное пространство улиц не меряют шагами комендантские патрули или султанская ночная стража. Одесса отходила ко сну медленно и постепенно, и кто-то уже спал и видел сны — а кто-то избавлялся от лишних денег в знаменитых одесских кафе-шантанах, которые получше иных парижских будут.
А кто-то думал, как ему жить дальше…
Митька — вор ехал в старом, подрагивающем на стыках, позвякивающем старыми, толстыми стеклами вагончике, считающем в ночи фонтаны — и думал, как ему жить дальше. Он был вором. Настоящим, идейным, выбравшим профессию воровства не по причине бедности или от отчаяния — а сознательно противопоставив обществу свой лихой и непокорный нрав, которому препятствовать не смей. Он сознательно выбрал эту дорогу и этих попутчиков, он ни разу не залетал со времен малолетки — но всегда вел себя честно по отношению к другим блатарям, с любого своего гешефта отламывал четверть в общак, на грев зоны и тех, кто там находится, на общие дела. Он чтил кодекс вора как свое, святое, никогда не служил в армии, не имел никаких дел с полицией помимо уголовных, платил карточные долги, не злоупотреблял спиртным, никогда не отказывал в помощи обществу, буде оно попросит.
Тогда почему его попытались убить?
Он задал вопрос именно так — почему. Не «за что» — это глупый вопрос. На одесском кичмане на вопрос «за что?» били подсвечниками. Все они понимали — есть за что. Каждый понимал. Но вот «почему?». Закон един для всех, от пахана до последнего шныря, и каждому — придется ответить за беспредел перед судом равных. Рано ли, поздно ли— но придется, без этого никак. На этом стоит их мир, их общество. Любой, самый высокий — лишь первый среди равных.
За спиной — остался разгромленный притон и три трупа, изрешеченных пулями. Старый Опанас, хозяин притона, его сын, и еще один. Митяй знал — его звали Володя, и голоса на сходняке он не имел. Потому что был убийцей, душегубом. В этом — особенность российского блатного мира. Щипачи, фармазоны, хипесники — все имеют право голоса. Душегубы — нет. Даже те, кто обращался к их услугам — презирали их
Итак — почему?
Он прокрутил в голове события последнего времени, рискуя понять, почему. За ним — не было ничего такого с тех пор, как они набздюм[36], с Володей Лысым — вынесли хату одесского коллекционера, профессора Гозмана. Профессор права Гозман — та еще тварь, с одной стороны — профессор права, известный, уважаемый, а с другой стороны… Известный по всей Одессе решала, к нему — по всем делам деловые катят. Половина судей в городе у него на подсосе, другую половину — он чем-либо шантажирует. Чем? А хотя бы тем, что у него в университете — настоящее б…ство делается. Подбирают девок, развращают их, потом, уже с дипломом — подсылают в суды. Помощниками судей, секретарями присяжных там. Понятное дело — судьи тоже люди, в основном мужики, работы много, семьи иногда неделями не видят — потемну пришел, потемну ушел. А тут под боком — помощница, смазливая и на все согласная, почти гимназисточка. Дальше — кого на деньги сажают. Кто покрепче с теми хлеще — фотография под нос, заявление об изнасиловании. Хочешь не хочешь — пляши, с. а! Но все это — дела красные, община — к этому никакого отношения не имеет и иметь не может. Смешно даже думать, что тот же Мойша Толстяк даже за один стол сядет с этим … подсосом. По всем раскладам Гозман — ни кто иной как цветной. С..а. И тот из блатных, который с ним будет дела мутить — есть ссученный.
Эх, ну и хата у него была. Профессор где-то на взморье резвился, с очередными пассиями, обкатывал. А они таскали, таскали — потом Митяй почесал в затылке и говорит — слышь, Лысый, ты не греби все подряд, бери поценнее и поменьше. Места ведь в машине не хватит.
Конечно, сразу сдавать они не стали — что, дураки что ли? Заныкали в катакомбы, в одно им известное место. Обернули, как следует, чтобы картины не промокли. Пара месяцев отлежится, хипеж спадет — потом отправят пану Дурману в Варшаву. А тот — уже переправит за границу — Рим, Париж. Им заплатит сразу — примерно половину от оценочной стоимости. Это справедливо — ему тоже продавать. С такого скока — можно и на покой уходить.
