Книга Трудности белых ворон - Вера Колочкова

Илья ввалился в квартиру, как и обещал, в первом часу, запыхавшийся, разомлевший от солнца, в распахнутой настежь куртке. Они долго ехали в забрызганной грязью маршрутке на другой конец города, молча переглядываясь и улыбаясь, а чему — и сами не смогли бы определить – весне, солнцу, друг другу, морскому окуню, что уже вовсю томился в овощах на плите в уютной кухне маленькой двухкомнатной квартирки, или еще чему, не видимому чужому глазу и известному только им одним…

— Здравствуйте. Меня зовут Элеонора Павловна. Проходите, Люсенька, не стесняйтесь. Обедать будем на кухне. В комнате , извините, лекарствами пахнет… Не возражаете?

Бабка Нора стояла в прихожей в неизменном своем строгом черном платье с белым крахмальным воротничком, безукоризненно причесанная, улыбалась навстречу добрыми серыми глазами.

— А почему вас все Люсей называют? Какое–то кухаркино имя… Это производное от Людмилы? – спросила она, когда уселись, наконец, за красиво накрытый к обеду стол, и протянула Люсе исходящую вкусным овощным паром тарелку. – Пробуйте, по–моему, замечательно получилось…

— Нет, Элеонора Павловна, я действительно Люся, тут уж ничего не поделаешь! – легко рассмеялась девушка, с удовольствием отправляя в рот кусочек морского окуня, пропитанный горячим овощным маринадом. – По паспорту я Люсьена, такое вот редкое имя… Вы помните, актриса была с таким именем, а дедушка – мамин папа – был тайно в нее влюблен. Говорил – такой же красавицей вырастешь! Я потом видела ее в каком–то старом фильме. Ничего особенного, простецкое совсем лицо…

— Ах, вот оно что… Ну, Люся так Люся! – улыбнулась ей в ответ бабка Нора. — А лицо у вас , Люся, совсем даже не простецкое. Знаете, я тут недавно перечитывала «Обрыв» Гончарова – очень уж вы на Веру похожи…Вот именно с таким лицом я ее себе и представляла. Точь–в–точь…

— Да? – удивилась Люся. – Странно…Но она ведь барышня, хоть и с характером. Юбки–пелеринки — локоны… А у меня что? Джинсы да свитер! Нет, никак не тяну я на гончаровскую барышню, Элеонора Павловна…

— Как это? А образ? У вас тот же умный и быстрый взгляд, тонкое благородное лицо, темные волосы… А глаза! Какие трагически–красивые у вас глаза! Нет–нет, и не возражайте мне, Люсенька, именно в вас я сейчас гончаровскую Веру и увидела. А пелеринки да локоны – это всего лишь видимое глазу обрамление. Не больше.

— Под корнем квадратным?

— Да! Именно! – засмеялась тетя Нора, обернувшись к Илье, — успел таки задурить голову девушке теориями своими?

— Почему это своими? – возмутился Илья. – Это ж не я придумал, чего ты…

— Так, значит, вы, Люсенька, тоже классику почитываете? Удивительно просто! Сейчас ведь Гончаровым не увлекается никто, молодые девушки ночи напролет в обнимку с книгой уже не проводят… Хотя о чем это я? Это ж надо моего внука знать – у него другой девушки просто и быть не могло.

— Да я не его девушка, Элеонора Павловна, не в том смысле… Просто мы дружим, скорее даже, приятельствуем… Я ведь намного старше, знаете ли. Между нами ничего серьезного быть не может, к сожалению.

Тетя Нора усмехнулась про себя и возражать Люсе не стала. Эта девушка действительно ей нравилась. Чувствовалось в ней что–то очень тонко звенящее и отчаянно–умненькое, и глаза у нее такие необычные – просто таки расчудесные глаза.

А как мило она кокетничает — как настоящая книжная барышня. Старше она намного, видите, ли…

— А внук у вас и в самом деле замечательный, Элеонора Павловна, — словно прочитав ее мысли, повернула Люся голову к совсем уже смущенному Илье, – и я вовсе не льщу вам ради приличия, не думайте даже. Я вообще многому у него учусь. У него ценностные ориентиры очень интересные, знаете ли. Не такие, как у всех. Сейчас нам, молодым, что нужно? Нам хорошее образование подавай, потом карьеру стремительную, да чтоб цель была – побольше материального заполучить…

— А вы что, против материального? – с интересом спросила Элеонора Павловна.

— Нет, почему… Я хочу быть богатой! Деньги ведь дают определенную свободу.

— Свободу от чего, Люсенька?

— А свободу выбирать–быть счастливой или нет. Как говорит моя работодательница, счастье – это всего лишь цена вопроса. Деньги сейчас многое решают…

Боже, как ей нравилась эта девушка… Хотя и глупенькая еще, конечно. Но опять же чувствуется, очень сильно чувствуется — с годами поумнеет. А пока вон о счастье толкует, будто в развлекательном реалити–шоу участвует… Ну ничего, пусть. Да и не дай ей бог поумнеть раньше времени, как ей в свое время пришлось. Потому как истинное знание о предмете тогда только и приходит, когда за ним со стороны наблюдаешь. И о материально–денежной жизни в том числе, если со стороны…

Она с самого малого своего возраста познала это необыкновенное по силе ощущение – быть в стороне от активной материальной жизни. Она в ней никогда по–настоящему не жила, она ее наблюдала, как наблюдают за суетой рыбок в аквариуме, бросив им горсть корма. Рыбок много, а корма мало. Какая себе свой кусочек ухватила, та и счастлива, пока снова не проголодается… Так и человек: ухватит себе дорогую вещь, и кажется ему, что счастлив, пока точно такая же у рядом живущего не появилась. Страшная эта штука — ярмарка тщеславия человеческого. А еще страшнее наблюдать, как быстро люди свели все свои отношения в эту именно плоскость, и начали полагать их за истину. Как в не такое уж и далекое время за истину полагали образ усатого вождя и учителя…

Впрочем, бабка Нора, как и ее внук, тоже была уверена, что все люди по природе своей добрые, только на самом деле не знают об этом. Как не знают они и о том, что счастьем их управляет вовсе не ярмарка эта, а собственный их дух, которому вообще глубоко до лампочки, какими такими благами их на той ярмарке искушают. Но объяснить этого она никому и никогда не смогла бы, да и не стала бы — не поймет никто. Разве что такой же пригвожденный судьбой к определенному месту созерцатель, который одним только духом своим и счастлив, и это ни с чем не сравнимое его присутствие в себе для него куда как ценнее и надежнее, чем ярмарочная радость от приобретенных за деньги материальных благ. И вообще, она давно уже пришла к выводу, что люди–инвалиды составляют особую категорию людей, потому что они музыку жизни слышат. Другие не слышат, а они слышат. Потому что людям, так сказать, нормальным музыку эту слушать и некогда вовсе, да и потерялась она давно в балаганном шуме их материально–бытовой ярмарки. А жаль. Музыка–то эта необыкновенная, тонкая и красивая — музыка счастья, музыка души, музыка той самой доброты, о наличии которой в себе действительно никто по–настоящему и не догадывается…

Но на тему эту они с Люсей все же поговорили. И не поговорили, а поспорили, скорее. Спорщицей Люся оказалась занятной, доводы свои аргументировала достаточно четко – очень умная девочка. Илья в их разговоре совсем не участвовал, но, взглянув на него ненароком в пылу спора, бабка Нора так и обомлела : в глазах ее внука Илюшеньки плескалось целое море абсолютнейшего, стопроцентного восхищения и обожания, и дрожащей озорной радости, и слепого юношеского восторга — это при том, что говорила девчонка тот момент совершеннейшие глупости. Хотя он и не слушал ее совсем, ему и того достаточно было, что она сидит здесь, рядом, что блестит глазами, машет руками, смеется, грустит, слушает… И бабка Нора искренне за внука обрадовалась – очень, очень хорошая девочка…