Книга Скандинавский детектив - Дагмар Ланг

— Милая моя, — вздохнул Кристер, — ему нужно было именно убить ее, если человеку вообще может быть «нужно» прибегать к таким зверским методам. Он отвратительно вел ее дела, запустил управление недвижимостью и земельными участками. Он очень боялся ее — ее реакции на все это, если бы она узнала обо всех его обманах и фальсификациях. Ему совсем не хотелось отчитываться перед ней. На самом деле он хотел жениться на вас и унаследовать восемь миллионов.

После короткой напряженной паузы он перевел взгляд на Хенрика.

— Отпираться бесполезно. Видите ли, мы нашли ножницы.

— Ножницы? — Зеленовато-карие глаза расширились в глупом удивлении. — Но… но это невозможно! Ведь я их бросил…

Краткий миг, когда он задержал дыхание, был почти незаметен, но в него вместилась вся его покорность судьбе, когда Хенрик понял, что игра кончена.

— Они погребены на дне Меларена, на двадцатиметровой глубине.

3

Его признание было жестким и лаконичным и во многом совпадало с догадками Кристера Вика.

— Я пригласил Марию на ужин еще утром, когда мы были здесь, в ателье. Вероника что-то заподозрила и закатила мне дома жуткую сцену. Я схватил портфель, сказал, что еду на деловую встречу, и уехал, как уже было сказано, в город на такси. Но едва я приехал в ателье, как она тут же ворвалась следом, словно ураган, и мы начали с того же места. Я велел Марии поскорее одеваться, а сам затолкал Веронику в комнату, которая чуть в стороне от остальных, и пообещал, что сверну ей шею… Но… да вы знаете, что на самом деле это произошло немного иначе… с помощью ножниц.

— А затем вы ополоснули их в туалете и забрали с собой. Зачем?

— Я был настолько потрясен случившимся, что не очень соображал, что делаю. Но у меня возникла какая-то смутная мысль насчет отпечатков пальцев, так что я завернул их в полотенце и сунул в портфель. А поздно ночью я отправился в Мальме, выехал на лодке на середину озера и утопил эти трижды проклятые ножницы.

— Однако до того вы провели несколько часов за столом в «Ла Ронд» с Марией. Вы действительно хотите убедить меня, что она ничего не знала?

— До сегодняшнего дня — нет. Но если бы не случайность, она узнала бы обо всем вчера вечером. Она была простужена и плохо себя чувствовала, когда я распрощался с ней в гостинице «Континенталь», но очень волновалась, что оставила в ателье включенный утюг. Тогда я взял у нее ключ и пообещал заехать сюда по дороге домой. Я не думаю, что бы я открыл дверь очень уж тихо, но Жак и фру Юнг так кричали в комнате портних, что совсем не слышали, как я вошел. Но я-то слышал, что он говорил. И я понял, что он опасен, смертельно опасен для меня, — он видел, когда Вероника приехала в ателье, и он мог бы разрушить мое алиби и алиби Марии, если бы сообщил об этом полиции. Так что я спрятался и подождал, пока фру Юнг уйдет. Что было дальше, вы знаете.

Неизвестно откуда вдруг вынырнул инспектор криминальной полиции Дэвидсен, и Хенрик Турен, поняв, что это значит, поднялся со стула. С минуту он стоял и смотрел на Марию. Желваки у него на лице напряглись, но он сказал только:

— Ты меня дождешься?

Ее «да» прозвучало твердо, разрыдалась она, только когда за ним закрылась дверь.

— Я уложу ее в постель и посижу с ней, — заверила его фру Гунборг, но отчаянный безутешный плач Марии преследовал Кристера весь день и весь вечер.

К десяти часам он вновь вернулся в ателье, движимый своим неутомимым стремлением к правде.

— Она поспала, — сказала фру Гунборг Юнг, которая все это время просидела на стуле, оберегая сон Марии.

— Вам тоже надо пойти домой и отоспаться, фру Юнг. Я посижу здесь и позабочусь, чтобы она не осталась одна.

Он уселся возле узенькой койки в маленькой комнате за кухней, и когда Мария открыла глаза, то сразу поняла причину его присутствия.

— Вы боитесь, что я выпрыгну в окно и вы потеряете главного свидетеля еще до суда? — угрюмо спросила она.

— Я хотел немного с вами поговорить.

— О чем?

Она поднялась с постели и уселась перед маленьким квадратным зеркалом. В комнате горело лишь бра над кроватью, так что он не видел ее лица — только светлый овал в зеркале.

— О шелке и бархате. О лоскутьях и лохмотьях.

— Вы имеете в виду детскую считалку? — угрюмо спросила она спросила она, рассеянно расчесывая щеткой свои длинные волосы. — К чему это вы ее вспомнили?

— Когда я впадаю в депрессию, — сказал Кристер, — мне кажется, что эта считалка про людей. Шелк снаружи и лохмотья внутри.

Она возразила ему — точно так же, как раньше Гунборг Юнг:

— Нет, не про всех!

— Исключения встречаются очень редко.

— Кто угодно может ошибиться.

— Да, разумеется. И если у человека хватает сил и мужества взять на себя ответственность за свой поступок — как это сделал ваш отец, — ошибку можно исправить. Но на самом деле я думал совсем не об этом.

— Комиссар, — она повернулась к нему, — ведь вам что-то от меня нужно, я чувствую… Вы что-то хотите мне сказать?

— Скорее задать несколько вопросов.

— Опять вопросы!

— Да. Еще два-три вопроса, прежде чем я смогу считать дело Вероники и Хенрика Турен законченным.

— Спрашивайте, — без всяких эмоций согласилась она.

— Вы в состоянии меня слушать? Тогда вот какие у меня вопросы, Мария. Почему Гунборг Юнг никому не рассказала о том, что она обнаружила в комнате закройщицы? Трудно поверить, что она боялась за себя — она не из пугливых. Кого она защищала своим молчанием? Хенрика? Почему все помещения ателье утром на следующий день после убийства были так основательно убраны? До того, как об убийстве было сообщено в полицию…

Почему вы так испугались, когда Жак приоткрыл дверь этажом выше, что никому не решились рассказать об этом? Вам было неприятно узнать, что пустой дом, оказывается, вовсе не так пуст, что по лестнице ходят на цыпочках соседи, которые, возможно, что-то видели и слышали?

Почему вы, Мария, так настойчиво подчеркивали, что у вас не было мотивов для убийства Вероники Турен? Вы хотели быть с Хенриком, вам не нужны были его деньги, и он уже пообещал вам, что разведется. Но вы забыли одно обстоятельство: вы получили это обещание только несколько часов спустя в «Ла Ронд», а когда Вероника примчалась к вам в ателье, ситуация была несколько иной.

Как вы собираетесь жить со всей этой грязью и ложью, которой себя окружили? Как будете ходить по земле ближайшие восемь-десять лет и знать каждый день и каждую ночь, что человек, которого вы любите, сидит в тюрьме вместо вас? Такие жертвы, Мария, принимать никто не может и не должен.

Она опять расплакалась, но, несмотря на все, с облегчением и уже не так безутешно, как несколько часов назад.