Книга Княжий сыск. Последняя святыня - Евгений Кузнецов

— А-а! — взвыл старый кузнец.

Многие на улице видели и слышали, как вынес Одинец со двора Митьку, поставил у ворот, погладил по рассыпающимся белым кудряшкам, накрыл их шапкой, сказал:

— Ответь дедушке Власу, мол, думать Одинец будет…

* * *

Думай не думай, а в Москву всё едино надо. Там семья… Поход, который затевал князь Иван Данилович, был для Одинца делом десятым: «Ладно, время покажет, авось выкручусь».

Он с изрядной долей смущения воспринимал искреннюю благодарность Пискунов. Пискун-старший явился в избу кузнеца с целым коробом съестного, Пискуниха все норовила повалиться Александру в ноги и слезными поцелуями измочила оба рукава Сашкиной рубахи. Тереха, правда, глядел на Одинца волчонком, как на человека, отнявшего у него верную воинскую славу. Старый Никифор, впрочем, тоже не сиял от счастья. Его хмурь не прогнала даже принесенная крынка медовухи.

— Что дуешься, Терёха? — сказал Одинец. — Погодь, войн на твой век хватит. Иль не терпится тверича какого прикончить? Он хрипит, а ты ножом… ножом… ему горло перепиливаешь… Или кистенём по голове, а? Кровь брызжет, косточки хрустят… Хорошо! Можно еще мечом живот вспороть… Кишки сизые вздутые лезут. Я видел.

Тереха позеленел и, удержав первый рвотный приступ, кинулся из горницы на двор.

— Эка штука! — удовлетворённо сказал отец. — Как ты моего дурачка двумя словами уговорил! А мы с матерью не могли… Вояка нашелся! Давай, мать, нарезай закуску.

Под ратников староста выделил несколько подвод: предзимье затягивалось, снега было мало и сани в ход еще не шли. Ратников, которых со слободы набралось более двух десятков, грузили в телеги более трезвые братья и кумовья. Причитали бабы, кто-то горланил удалую песню, но большинство было озабоченно-зло. Гадкое, пакостное висело в воздухе, это чувствовали все.

— Глянь, глянь Мотня-то на своей лошади явился, мироед… Видать, думает, что на коняге побольше награбленного привезет.

— Ясное дело, не в бой же он на ей собрался. При воеводе каком-нито пристроится: люди молотить, а он замки колотить.

Одинец, похрустывая по заиндевевшей траве складчинными сапогами, забросил на одну из телег мешок с барахлишком — броня у него была своя, с прежних времен — обнял затужившего дядьку:

— Припасов, батя, теперь тебе надолго хватит. Машку с ребятишками встречай через неделю. Ну, и я через месячишко, думаю, возвернусь… Хрена ли я на этой войне забыл? Пооколачиваюсь в писарях, да и спишусь за каким недугом.

Московское войско собиралось на большом лугу, в семи верстах от столицы по Владимирскому шляху. Полковые писцы, отогревая иззябшие руки у огромных, день и ночь полыхавших костров, расписывали прибывающих по отрядам. На ночь начальство разъезжалось по окрестным деревенькам, пьянствовать в тепле. Рядовые ратники мёрзли в шалашах и полуземлянках, наспех отрытых в торфяной почве. Грелись тоже питьём, но оно быстро позаканчивалось. Одинец уже в первый день удачно пристроил привезённый с собой жбан браги и получил увольнительную от сотника:

— На два дня в Москву? Валяй… Только уговор помни.

В тот же вечер купец Рогуля был неприятно поражён явлением живого покойника. Покойный вел себя непотребно. Он шумно колотил в тесовые ворота, пока к трещавшей калитке не сбежалась дворня. Ему отворили, опознали, и в полном молчании Одинец проследовал по двору. У высокого крыльца, ведущего в хозяйские палаты, его перенял вездесущий Силантий, подкреплённый двумя вооружившимися холопами.

— Живой, значит… — не скрывая досады, сказал приказчик.

— Можешь прижать меня к груди, если истосковался. Рогуля дома? — Александр поправил пояс, ножны стукнули по перилам.

— Тебе он зачем? В отъезде хозяин… Но хозяин уже подал голос с высоты:

— Впусти его, Силантий.

Одинец поднялся.

Сидели за длинным хозяйским столом, смотрели глаза в глаза. Силантий с холопами устроился у дверей, в темноте, куда не доставал свет сальной свечки, позвякивал цепочкой с висевшей на ней рогатой гирей.

Одинец всегда завидовал тем, кто сначала делал, а потом думал. Едучи в Москву, он готов был на половинки порвать Егора. Теперь, когда дошло до дела, он дал половинкам, покуда они вместе, объясниться.

— Не думал, не гадал я, что ты живой остался. Мне ведь и шапку твою принесли…

— Марью с детишками зачем забрал? Где они?

— Говорю же, думал, и в живых тебя нет… Сказали…

— Кто сказал? Не тот ли, кто дьякам в Твери грамотку подкинул?

— Какую грамотку?

— «Прибыл конно и оружно, убил татарина на торгу»… Надеялись, в бою не погиб, так под пыткой добьют?

Даже при слабеньком свете колеблющегося огонька свечи было видно, как лицо купца заливает гневный румянец.

— Ничего я не писал, — раздельно, по слогам выговорил Рогуля.

— Ну не ты, дак кто другой из твоей кодлы. У тебя есть кому пакостями заниматься.

Затронутый обиняком, Силантий ещё пуще загремел из угла цепочкой. Одинец продолжал:

— Я тоже никакой кабальной грамоты с тобой не подписывал, да ведь ты же тряс ею перед нашим старостой. Решил свалить на меня потерю своего товара?

Одинец чувствовал, что начинает излишне горячиться, но поделать с собой ничего не мог. Купец тоже напрягся:

— А на ком же вина? Я тебя предупреждал, что за товары из жалованья вычитать буду? Предупреждал? Вот…Ты же мог все наши телеги с торга угнать? Но тебе ордынцев бить загорелось. Так что ответ на тебе.

Разговор принимал совсем дурной оборот. Александру и верилось, и не верилось, что его односельчанин вырос в такую сволочь.

— Ты Марью отдай! И уж если на то пошло: это не я помог тверякам на ордынцев восстать.

А вот это была ошибка, и Александр в пылу перепалки не сразу понял её. Он лишь злорадно убедился, как пронял Егора его намёк. Рогуля замолчал, не отвечая, затем заговорил совсем другим голосом:

— Полно, Сашка… Ты что ж думаешь, я враг тебе? Да если хочешь знать, я в первую голову о твоей семье и заботился. Ведь им этой зимы не пережить бы, пухли б с голоду.

— Где они сейчас?

— Тут недалече починок у меня куплен, вёрст двадцать. Марья там ключницей на дворе. Завтра с утра отвезу тебя, — купец поднялся, миролюбиво предложил, — пойдём по единой, что ли, выпьем. За возвращение твое чудесное. Силантий! Ты нам в малой гостевой накрой. Слышал?

Он первым, прихватив подсвечник, шагнул в низенький дверной проём, ведущий из горницы в небольшую боковую комнатенку. Комната была проходной, в дальнем углу ее располагалась ещё одна, слегка приоткрытая дверь.

— Садись, Александр, пойду потороплю этих пентюхов.

Рогуля поставил свечу на лёгкий колченогий столик, составлявший вместе с единственной скамейкой всю обстановку комнаты и вышел. Одинец не поверил ушам, когда услышал звук плотно запираемой двери и стук задвигаемой щеколды. Он ринулся за Егором, но тщетно: крепкая дубовая дверь и не дрогнула от его толчка. За второй, лёгкой и обманчиво открытой дверью его ожидало ещё большее разочарование: это был крохотный нужник со стоявшей в нем бадьёй с крышкой.