Книга Три месяца в бою. Дневник казачьего офицера - Леонид Саянский

— А ну-ка, поборемся; чья возьмет!

Он уже пугает заранее!

Вот почему вырастают перед нашим победоносным потоком укрепленные позиции — целые крепости, переплетенные жгучей проволокой и острыми сучьями «засек». И опять-таки, вполне понятный психоз, на первый взгляд парадоксальный:

— Я готовлюсь к бою. Противник силен и опасен.

Я отгораживаюсь от него. Для чего? Да чтоб не быть в страшной сфере его непосредственного влияния, чтоб, будучи безопасным, причинить ему возможно большие потери. От этих двух сознанных причин самоукрепления — недалеко, один лишь шаг, до боязни, — а вдруг да эти укрепления будут слабы? Я укрепляюсь еще больше. Но чем больше я укрепляю свою позицию, тем более я убеждаю себя в силе противника, в его мощи… Я не уверен в себя. Я надеюсь на стенку, воздвигаемую между нами. И вот, в результате, непреложный почти, за редкими исключениями, закон — чем сильнее и сложнее укреплена позиция австрийцев — тем легче она будет отдана. Примеры: великолепно укрепленный Львов, почти без боя сданный Ярослав… Но зато когда австрийцы дерутся, не запугавши себя заранее воображаемой мощью противника, воображаемой именно вследствие этого отгораживания, — они дерутся, как львы.

Много им портят неважные офицеры, в большинстве изнеженные и вялые. Но это все еще не причины, чтоб на всяком перекрестке орать развязно:

— Австрийцы? Ну, это что! Это зайцы! Я не военный и то сумел бы справиться с десятком!..

А ну-ка — герой строчки и домашней стратегии — поди, попробуй!

В местечке здесь штаб дивизии. А посему, конечно, шпионов — хоть пруд пруди! То и дело ловят их в самых разнообразных костюмах и видах. Иных отправляют в штаб корпуса в N, а иных вешают тут же. Тяжело глядеть. И сознаешь ведь, что это необходимо, но… когда увидишь эти искаженные безумным, животным страхом взрослые лица с потоками слез из остолбенелых глаз, когда услышишь этот резкий хрип в перетянутом горле — жуть берет.

Другое дело — смерть в бою… Там она примиряет с собой. Я помню, как еще в России одна немолодая уже дама делала зверское лицо, сидя в спокойной и уютной столовой, среди «домашних стратегов», и горячо говорила:

— А вы знаете, N пишет с войны, что шпионы одолевают их и что их полк уже шесть человек повесил… Мало, мало! Я бы их сто шесть повесила, жидов пархатых… Я, знаете, — разразилась она самодовольным птичьим смехом, — ему написала, что не ожидала за ним такой слабости, и советую ему не нежничать, а еще штук сто жидов повесить… Это моя просьба к вам, пишу ему… Ха-ха-ха!

И разливался бессмысленный, но переполненный самолюбованием, смех — вот, мол, я какая… Смотрите-ка! Жаль, что я не мужчина!

Бедная, глупая женщина! Если 6 знала она, что думали о ней мы, бывшие перед лицом смерти и познавшие ее роковую, полную ужаса, близость. Интересно, чтобы эта птица зачирикала, если б ее детей, как шпионов, вздернули на ворота австрийцы…

Слухи об общем наступлении австро-германцев на наш длинный фронт подтверждаются. Недолго и нам ждать гостей сюда, А я все сижу и жду.

С наслаждением бы бросил вещи здесь, но… где их потом найдешь! А ведь это не маневры, которые кончатся послезавтра, а война… И это «послезавтра» скрыто от нас туманом грядущих новых усилий, новых боев и жертв. И когда я еще смогу найти себе белье или табак!

Приходится ждать…

6 октября

Неожиданностей на войне — хоть отбавляй. И только благодаря одной из них я вчера и третьего дня командовал ротой в пехотном полку и ходил в штыки на австрийцев. Это я-то, убежденный кавалерист! Да уже больно положение было в полку, без офицеров почти, что поневоле приходилось признать изречение — «Несть эллина, несть иудея»… Полк начал драться, отбивая атаки ломящихся довольно большими силами австрийцев, еще с третьего числа подошедших к С***. Там люди бились. Там забывали про раны, про боль, про усталость… А сидел здесь, здоровый? Нет, конечно, нет!

И вот я пошел туда, так сказать, добровольцем.

Много ли вас — не надо ли нас? Конечно, надо, каждую пару офицерских рук! И, так как теперь, с подходом австрийцев, я уже не мог пробраться к своим, ибо дорога одна и она во многих местах залита была нахлынувшими разведочными партиями швабов, то я не мог, мне кажется, избрать ничего более лучшего, как принять участие в бою, где даже и мои мало компетентные в стрелковом деле руки, были полезными для общего дела. «Унтер за фельдфебеля», раненного давно, инструктировал меня. Он говорил мне, какой прицел сейчас нужен лучше. Куда выслать дозор. Какой вид перебежки он предпочитает в данном случае. Он, конечно, был опытнее меня, т. к. уже дрался подряд третий месяц здесь. А я знал толк лишь в боевой разведке и в конной работе. Стрелковое же дело вообще мало любимое у нас в коннице, я знал лишь на мирной практике. Ну, а работа на маневрах и здесь — две большие разницы, как говорят южане!

Поэтому-то я и советовался со своим «унтером».

Четвертого ночью ходили в контратаку. Вот уж эти ощущения — мало описуемы! Они трудно поддаются привычным словам и определениям…

Полутемно. Туман. Стрельба. На нас, или, вернее, на соседний участок, плывет какая-то «хмара» из смутно движущихся теней… Это австрийцы идут… Слышен гул. Тут все: крик, шум, топот все более слышный, нервный и дробный. Я было решил ударить на них, но «унтер» посоветовал «сбрызнуть» пачками.

— Постоянный… По наступающим… Пачки… Начинай!

Треск бегущий, захлебывающийся и перегоняющий. Светло даже стало от мелькающих коротких, пороховых огней… Серая «хмара» посунулась влево, но потом загудела еще возбужденнее и, развернувшись мутным отрывком от общей массы, поплыла на нас.

— Усилить огонь! — и рота сравняла скорость огня чуть ли не с самыми странными пулеметами…

«Унтер» толкает в бок:

— Пора… Теперь в самый раз… Смутно чувствую, что надо что-то сделать сейчас важное, от чего зависит все… И путаются мысли.

Унтер-офицеры сами догадались и засвистели вовсю. Надо сказать что-нибудь — мелькнуло в уме…

— Братцы… (голос изменил)… Братцы… Встать!

— Ребята!.. (Что же я?) За мной! Ура!! (Вот оно! слово-то).

Дико и нестройно рявкнул хор осипших глоток, а я уже за бруствером и бегу туда… Оглянулся — рядом спотыкающиеся серые фигуры…

— Ваш-брод! — отчаянный крик в ухо. — Берегитесь!

Передо мной человек. Лицо плохо видно. Движение тоже… Но я сознаю острым, мгновенно вспыхнувшим, звериным чутьем, что человек мне сейчас причинит вред… Чем? Все равно… Палец впивается в курок браунинга, и гремит нелепо и резко выстрел. В тот же почти момент бежавший на меня австриец спотыкается и с коротким — а-а! — падает мне под ноги. Я смаху валюсь через него и испуганно подбираю ноги, чтобы «он» не схватил меня за них…

— А черт! — слышу и чувствую, как кто-то спотыкнувшись, в свою очередь, об меня, ругается сердито и коротко. Гвалт как у «толпы за сценой»… Слышу лязг ударов. Только вскочил — передо мной мелькнул короткий штык. Я успел припасть и схватил нападавшего за колени. А потом (недаром я боролся раньше!) — быстро перекинул его через себя и выхватил шашку. Кругом шла свалка. Меня толкали, швыряли спинами в борьбе. Слышался изредка характерный возглас мясников — нутром — г-гек! — и вслед за ними короткий крик, или тупой удар. В этой свалке я впервые увидел, как маленький солдатенок ткнул штыком офицера-австрийца. Но тот не упал, а схватился за воткнутый в грудь штык. Тогда солдат выстрелил в него в упор, не вынимая штыка, в грудь и тот будто отброшенный чем-то отпрянул и упал, странно взметнув длинными ногами.