Книга Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский

– Стой! Кто идет? – И сразу взял ружье на руку.

– Из Петербурга, капитан второго ранга Веленбаков, – ответил Нерон. – Покличь капитана Ушакова!

– Дядя Макарыч! – позвал часовой.

Через секунду перед Веленбаковым предстал боцман.

– Вот они спрашивают капитана Ушакова, – сказал часовой.

– Чего изволите, ваше высокоблагородие? – переспросил боцман.

– Я к Ушакову. Я его друг и товарищ. Приехал из Петербурга. Спать хочу…

Боцман вмиг прикинул: будить капитана – жалко, только-только лег. Опять же – хоть это и офицер, а неизвестно, откуда он. Стало быть, его хорошо бы продержать в карантине!

– Вот в этой мазанке переночевать можно было бы, – рассуждал он вслух, – да там больной мичман, господин Баташев лежат.

– Вот и хорошо. Я с мичманом, – согласился Веленбаков, и не успел боцман оглянуться, как Нерон шагнул к мазанке, толкнул дверь ногой и был таков.

Боцман и часовой только переглянулись: а ладно ли это будет?

Стояли, слушали: что дальше?

А в мазанке происходило вот что. Веленбаков, чертыхаясь, высекал огонь. Наконец высек и зажег свечу.

– Здорово, мичман!

– Здравия желаю. А вы кто? – спросил слабым голосом Баташев.

– Я капитан второго ранга Веленбаков. Приехал из Петербурга к вам, в эту дыру. А ты что, заболел?

– Да, трясет…

– Это ничего. Это лихоманка. Вот мы сейчас выпьем водочки, и все как рукой сымет. Согреешься!

Веленбаков поставил на стол чемодан, собираясь открыть его, но в это время мичмана начало тошнить.

– Э, брат, да ты гусь: и без моей водочки доклюкался до жвака-галса[33]. Слаб, если так. Меня отродясь не тошнило, а пью я как ярыга. Ежели ты так, тогда я ложусь, брат, на другой курс. Я буду спать в сенях.

Веленбаков взял чемодан и пошел в сени. Положил чемодан под голову, растянулся на тростнике и через секунду захрапел.

– Пусть спит. Завтра утром доложу. Из мазанки не выпускать! – строго приказал боцман и ушел спать.

Боцман Макарыч поднял Ушакова чуть свет.

– Что, мичман умер? – вскочил Федор Федорович.

– Не слыхать что-то, ваше высокоблагородие. Без движимости находится. А только они не одни.

– А кто же еще заболел?

– Заболел ли, не знаю, а сам туда вскочил.

– Кто? – начал сердиться Ушаков.

Боцман рассказал о приезде Веленбакова. Ушаков только руками всплеснул от огорчения – вот история!

Он оделся и пошел с боцманом к мазанке Баташева. Заглянул в окно – мичман не двигался. Лица не было видно, но по свесившейся руке, по вытянутым, закостеневшим ногам было ясно: все кончено.

– Осталось куль да балластина! – вырвалось у боцмана Макарыча.

– Да. Вечная память, хороший был мальчик! – вздохнул Федор Федорович. – Сказать лекарю, чтобы немедля убрали? Языком не болтать! – приказал Ушаков и пошел к сеням.

Нерон спокойно спал врастяжку.

– Нерон, – позвал Ушаков. – Нерон!

Веленбаков проснулся и сел, сладко потягиваясь.

– А, Феденька, здравствуй! – хотел было подняться он, но Ушаков начальнически крикнул:

– Не вставай, погоди, выслушай!

Веленбаков слушал, почесываясь.

– Рядом с тобой в комнате лежит умерший от чумы мичман…

– Как – умерший? Да он со мной говорил!..

Нерон вскочил, шагнул через порог и попятился назад. Он был бледен, как стена мазанки. Стоял, растерянно моргая.

– Не волнуйся. Закрой дверь!

Веленбаков захлопнул ногой дверь из сеней в комнату.

– Ты трогал его?

– Нет.

– Ни его, ни его вещей?

– Да. Я только хотел угостить мичмана водкой.

– Счастье твое, что не угостил! Забирай чемодан, пойдем в карантин!

– А как же мой рапорт адмиралу о прибытии?

– Успеешь! – махнул рукой Ушаков. – Ты как себя чувствуешь? Голова не болит?

– Признаться, трещит с похмелья. Вчера я хватил порядком! – виновато улыбался Веленбаков.

– Если с похмелья – ничего.

– Я еще выпью – у меня осталось.

– Выходи, пойдем в карантин!

Веленбаков взял чемодан и вышел из страшной мазанки. Ушаков сам отвел его в карантинную мазанку и сдал лекарю.

– Сиди здесь, пока я не выпущу!

– Ладно! – покорился печальной участи Нерон.

В этот день Ушаков особенно тщательно осмотрел с лекарем всю команду. Больных и подозрительных, к счастью, не оказалось. Команды ушли на работу.

Около полудня в расположение корабля № 4 явилась страшная телега. Впереди нее ехал верхом казак. На пике у него трепыхался зловещий черный флажок.

Возле телеги шли три каторжника с длинными железными крючьями и мешками на плечах.

Ушаков видел, как они, надев на головы мешки, вытащили крючьями койку с бедным мичманом и бросили ее на телегу.

– Вещи его возьмите! Заберите все вещи! – приказал Ушаков.

Из вещей у Баташева был только сундучок. Каторжник спокойно взял его голыми руками и поставил на телегу.

Ужасная процессия двинулась в степь. Ушаков пошел вслед за телегой: он хотел заставить каторжников сжечь при нем же сундучок мичмана.

Было безветренно, но все встречные с испугом шарахались в сторону.

Телега направилась в степь, где сжигали всех умерших от чумы.

– Сбрось сундучок здесь! – приказал Ушаков, когда отъехали с полверсты.

Казак удивленно и недовольно глянул на капитана, но перечить не стал.

Сундучок сбросили с телеги.

– Ну-ка, молодцы, зажигайте сундучок! – властно сказал Ушаков каторжникам.

– У нас огнива нет, – ответил один из них, по-видимому старшой.

– Я те поговорю! Зажигай! – побагровел Федор Федорович.

– Зажигай, Копыто, слушайся их высокоблагородия! – миролюбиво сказал казак. – Мы с Гришкой поедем, а вы вдвоем тут управьтесь поскорее!

Телега тронулась. Каторжники собрали сухой травы, бурьяна и зажгли костер. Один разломал сундучок. Из него посыпалось белье, какие-то письма. Каторжник медлил бросать всё в огонь, явно думал: зря пропадет добро.

– Вали в огонь, чего смотришь! – крикнул Ушаков.

Каторжник бросил мичманские пожитки в костер. Огонь жадно лизал сухое дерево сундучка.