Книга Епистинья Степанова - Виктор Конов

Но нет, судя по доброму состоянию духа, улыбке, спокойствию, с которыми он жил тогда и занимался делами, ему нравился установившийся образ жизни, и он считал его подходящим для себя и семьи.

Михаил владел грамотой, умел читать, одним из немногих на хуторе начал выписывать газету. К нему стали ходить с просьбами написать письмо, официальную бумагу или просто за советом, о чем позже с гордостью за мужа говорила детям Епистинья. Односельчанин Дмитрий Отрошко отмечает, что «при встрече с дядей Мишей ему низко кланялись».

Поселившиеся рядом с домом пана Шкуропатского русские и украинские крестьяне постепенно составили некоторое хуторское общество с неписаными правилами и нормами, со своими «вождями-наставниками», умными головами, трудягами и лентяями, бабками-повитухами, знахарками, гармонистами, грамотеями, болтунами и мастерами дела. И это сообщество людей жило по-своему сложной и интересной жизнью.

Крестьянин живет рядом с великим миром природы, миром растений и животных, и его работа, вся его жизнь — это взаимодействие с этим миром, воздействие на него. Крестьянин накрепко сживается с окружением — домом, полем, скотом, огородом, срастается с ними и не может оставить надолго, ведь все эти куры, овцы, коровы, огород с капустой, картошкой, огурцами, поле с пшеницей, ячменем, овсом — все зависит от него, как и он зависит от них. Обо всем он помнит, обо всем заботится, все держит в голове.

Крестьянин для непосвященного консервативен, молчалив, тугодум. Но ведь под его постоянной опекой находится целый мир со своим неизменным, «консервативным» способом жить и плодоносить, всякий раз надо хорошенько подумать, прежде чем что-то сделать. — а не повредит ли это его миру. Грубое вмешательство в дела и жизнь крестьянина сразу же оборачивались бедой для него и тут же — для государства и всего народа. Все попытки регламентировать со стороны его жизнь и работу, подчинить их помещику или нашему чиновнику ни к чему хорошему не приводили. Выявлялась лишь тупость, злоба мужикоборцев и администраторов. Неизбежно приходится оставить крестьянина в покое, дать ему возможность хозяйствовать самому.

Течение жизни

Век только начался. Тихо мрел в зное летом и зябнул зимой, дымил трубами затерянный в степи хутор, шершавый от камыша и соломы. Колосились хлеба, цвели сады, выпадал снег, шли скучные осенние дожди. Гомонили дети на улице или на реке, купаясь или гоняя по льду замерзший конский катыш.

Шла жизнь, неповторимая, невозвратная, таинственная и простая, родная и грубая, желанная и скучная. Как черпнуть хоть немножко ощущение той далекой, но настоящей жизни, растворившейся во времени?

Вот что писала газета «Кубанские областные ведомости» о станице Тимашевской, куда жители хутора Шкуропатского ходили и ездили как в свою ближайшую столицу.

«15 октября 1905 года.

Ст. Тимашевская. Станица наша благодаря своему географическому положению — самая глухая и захолустная, хотя не прочь претендовать и на городское благоустройство.

Дело в том, что город от нас совсем близко (Екатеринодар, в семидесяти километрах по железной дороге. — В. К.) и нам хорошо видно, как тот прогрессирует не по дням, а по часам: водопровод, электричество, трамвай, автомобили и т. д. и т. д.; ну, конечно, нам досадно становится: почему бы и нам не устроить того же; надоело ездить в город чуть ли не еженедельно и лишь из-за того, чтобы минутами попользоваться благами городской жизни, тем более что для этого приходится оставлять иногда в стороне все домашние и даже служебные дела.

Ввиду этого некие мудрецы вздумали одним махом преобразовать Тимашевку во что-то необыкновенное, а именно: открыть почтовое отделение, телеграф и электрическое освещение (трамвай потом).

С почтовым отделением в нашей маленькой, захолустной и совершенно чуждой прогресса станиченке еще как-никак мириться можно, хотя, откровенно говоря, из-за 10 казенных пакетов и десятка писем и газет, получаемых в неделю, тратить ежегодно 500 рублей на содержание почтового учреждения, при настоящем самом жалком экономическом быте жителей-казаков, нет никакого смысла (содержать почтовое отделение предполагают на общественные средства).

А что касается электричества, то это не больше как странная фантазия какого-нибудь заправилы. Мы так привыкли к освещению «каганцем», что и теперь не можем обойтись без него, а от электрического освещения, без привычки — чего доброго — еще ослепнем. Лучше остаться при слабом освещении, по крайней мере, мало кто будет видеть и знать всю грязь нашей обыденной жизни. Существующий у нас базар на деле бывает только до 8 часов утра, а потом все торговки уступают место пьяной публике и не знающим удержу ребятам-уличникам, бесчинства и безобразия которых превышают всякое представление о них; драки чуть ли не ежедневно, а уж по праздникам две-три обязательно, и народ так привык к ним, что за великое удовольствие считает посмотреть на разбойнические выходки расходившихся гуляк-пьяниц, иногда даже и из числа представителей общественного схода; видеть полицию во главе с атаманом ни разу не приходилось, всегда действуют дежурные урядники, которые завтра, пожалуй, сами угодят в кутузку за те же безобразия.

Оказывается, нам нужен свет не электрический, а умственный, — свет, благодаря которому мы могли бы видеть и познавать доброе и обуздывать свои дикие привычки. У нас есть и казенная винная лавка 1-го разряда, и гостиница, и пивная, и винный погреб, и темных углов тайной продажи водки хоть отбавляй, а общественной библиотеки и читальни или другого какого просветительного места нет; некуда человеку пойти, чтобы удовлетворить свои душевные потребности, — приходится от скуки идти в гостиницу, протянуть рюмочки две-три и тем разогнать грусть-тоску и скоротать праздничное время.

А ведь у нас четыре учителя и учительница, кажется, есть кому заняться, по примеру других станиц, устройством народных чтений с применением волшебного фонаря; только что-то не видно с их стороны желания к тому, — довольствуются игрой граммофона, который как-то ухитрились приобрести на общественные средства, а для какой надобнос ти — аллах ведает. На устройство школьных зданий и на удобства учительских помещений и обстановки их тратилось и будут еще тратиться тысячи, а пользы от обучения в них детей что-то не видно, — хотя бы один пример был, чтобы из нашей 2-классной школы мальчик пошел дальше в ученье, а не глох у себя в навозе; все это показывает, что ни одному ученику не внушили любви к науке и дальнейшему образованию, а вели с ними лишь одну форму обучения. Печально.

Вот когда мы доживем до дня, в котором будем иметь представление о нравственной жизни и потом об электричестве, паре и других новостях науки, тогда и освещать наш быт будет приятно; стыдиться, наверное, не придется своих поступков, так как, пожалуй, сумеем отличить хорошее от дурного и следовать первому.

Г. Бурко».

Даже сегодня ловишь себя на желании поспорить с неизвестным Г. Бурко, но затем понимаешь, что дело не в каганцах, не в трамвае и электричестве, не в учителях и волшебных фонарях. В этом рассказе о станице Тимашевской — боль за нескладную казачью жизнь; это обозначился покрытый пеплом жар костра — мечта о счастливой жизни, спрятанный вздох о ней. Такие письма появлялись в газете редко-редко, раз в несколько лет, и — словно бы камень булькал в болото, после этого ровным счетом ничего не следовало. Ну а что должно следовать-то? Ведь надо было начинать всерьез большой разговор о всей жизни на Кубани, такой нескладной, такой несправедливой; а казачьему начальству этот разговор совсем не нужен. Либеральное письмо Г. Бурко и появилось-то, видимо, потому, что в России уже год шла первая революция, а на страницах газеты — тишина и покой. Нетрудно понять казачьих начальников и редактора их газеты: можно легко всколыхнуть собравшийся в станицах и хуторах Кубани народ, но ради чего? Чтобы отдать власть, отдать генеральские и офицерские паи земли?..