Книга Повседневная жизнь Испании золотого века - Марселен Дефурно

Этим объяснялся и тот факт, что в Севилье не сформировался солидный и устойчивый класс богатой торговой буржуазии, сопоставимый с тем, который можно было встретить в крупных коммерческих центрах той эпохи, и то, что иностранцы смогли занять такое важное место в экономической жизни города. Наряду с генуэзскими семьями, отдельные из которых издавна обосновались в Испании, встречались фламандцы и португальцы — те и другие являлись подданными короля Испании; португальцы, которых подозревали в принадлежности к маранам, имели дурную репутацию. Французы также не пользовались большим уважением и до середины XVII века играли лишь второстепенную роль в большой коммерции. Зато было много таких, кто, соблазнившись высокими ценами на ремесленные изделия и большими заработками, обосновывался в Испании в качестве ремесленников или лавочников, как, например, Пьер Папен, продавец игральных карт, о котором рассказывается в комедии Сервантеса «Блаженный прощелыга»:

Этот Пьер Папен, тот, что с картами, Этот горбатый француз? Тот самый, Который держит лавку на улице Сьерпес…

Среди этого пестрого населения была прослойка, которая особенно поражала иностранцев своей многочисленностью: рабы. «Торговля с колониями, — возмущался Брюнель, — восстановила в этой стране рабство; оно распространилось до такой степени, что в Андалусии почти всегда на месте лакея увидишь раба. Большинство из них мавры или даже негры. По закону христианства, принимающие эту веру должны обретать свободу, но в Испании это не так». На самом же деле рабство не переставало существовать со времен Средних веков, и всегда было так, что неверные могли оказаться на положении рабов. Но верно и то, что класс рабов в Андалусии был гораздо более многочисленным, чем в какой бы то ни было другой части Испании, так что кастильцам, оказавшимся в Севилье проездом, казалось, что рабы составляют половину населения города. «Население Севильи напоминает шахматную доску: сколько белых, столько и черных», — писал один из них.

Явное преувеличение, но оно передает удивление, возникавшее при виде столь большого количества жителей с темной кожей в городе с белыми стенами. Их численность достигла максимума в начале XVII века: португальцы, воссоединенные с Испанией, имели монополию на торговлю рабами, за которыми отправлялись в Гвинею, Анголу или Мозамбик. Большинство из них использовалось в качестве рабочей силы в испанских колониях в Америке, но часть оставалась в Европе, и в Севилье, наряду с Лиссабоном, их было больше, чем в любом другом городе. Оживленные торги проходили на «ступенях» вокруг кафедрального собора, и нельзя было найти обеспеченной семьи, в которой не было бы одного или нескольких рабов. Для некоторых семей их покупка представляла собой нечто вроде инвестиций: раба покупали, чтобы сдавать внаем или для того, чтобы он работал в качестве рабочего или ремесленника-одиночки (поскольку мастера, объединенные в цехи, отказывались их принимать). Когда в 1637 году потребность в гребцах на галерах вынудила Филиппа IV конфисковать рабов, принадлежавших частным лицам, власти Севильи заявили протест против подобной меры, ударившей по рабам-христианам, «в большинстве своем родившимся и воспитанным в наших королевствах и работавшим для того, чтобы прокормить своих хозяев, большинство которых — бедняки или вдовы, порядочные люди, исправно выполняющие свои обязанности, но не имеющие другого источника дохода, кроме как за счет рабов — вполне обычное явление в этом регионе». Этот протест показывает, что, вопреки общему принципу, многие рабы приняли крещение, что, впрочем, подтверждается и существованием религиозных братств, состоявших исключительно из людей с цветной кожей, например, Братство маленьких негров (Cofradia de los Negritos), название которого в Севилье сохранилось до наших дней.

* * *

Оригинальность Севильи заключалась не только в ее экономической активности и космополитизме населения. Существовал совершенно особый севильский менталитет, и это чувствовали все, кто, приехав из любой другой части Испании, жил в Севилье хотя бы некоторое время. Приток денег вызывал рост цен на все товары, которые здесь были дороже, чем где бы то ни было, и вид стольких богатств, выставлявшихся напоказ по возвращении каждой флотилии, породил «психологическое обесценивание» денег. «Серебряные деньги, — писал Матео Алеман, — как когда-то медь, стали привычным атрибутом повседневной жизни, и их тратят легко, не задумываясь». Такое умонастроение поддерживалось особым характером торговли с испанскими колониями, которая всегда была, по большому счету, «весьма рискованной коммерцией» и могла привести как к полному разорению, так и к быстрому обогащению: груз, прибывавший на американские земли после долгих перерывов, связанных с войнами, приносил порой сказочные прибыли, доходившие до 100 % стоимости товаров; но продажа в убыток или потеря части флотилии могли означать крах и разорение для торговцев, вложивших в дело свой капитал, равно как и для всех, кто участвовал в этой операции. Отсюда и желание пользоваться благами, которые обеспечивало богатство, и вместе с тем некоторое пренебрежение к деньгам, добывавшимся не для накопительства, а чтобы их тратить.

Так что вся общественная жизнь Севильи отличалась некоторой беззаботностью, сочетавшейся с тягой к показной роскоши. Новый стиль домов, которые строили себе представители обогатившейся буржуазии, отражал ориентацию на более шикарный и более открытый образ жизни. «Горожане теперь строят свои дома, обращая больше внимания на их внешний вид, — заметил в 1587 году Алонсо Моргадо в своей „Истории Севильи“, — а когда-то, во времена мавров, больше заботились об их внутреннем убранстве, не думая о внешнем их облике. Но сегодня хозяин думает о том, как сделать дом более красивым, с большим количеством окон, выходящих на улицу, которые будет украшать присутствие многочисленных благородных и знатных женщин, выглядывающих из них».

Роскошь в одежде свидетельствовала о тех же тенденциях. «Жители, — продолжает Моргадо, — обычно носят одежду из тонкого сукна или шелка, с галунами из атласа или велюра. Женщины используют для украшения одежды шелк, кисею, вышивку, ткани, отделанные мольтоном и золотом, самые тончайшие материи; скромницы носят одежду из полотна всех цветов. Маленькие шляпки как нельзя более им к лицу, так же как и шапочки с крахмальными кружевами… Они славятся тем, что ходят очень прямо, маленькими шагами, что придает их походке благородство, известное во всем королевстве, особенно из-за изящества, с которым они умеют заставить себя ценить, скрывая лицо под вуалью и выглядывая из-под нее лишь одним глазком…» Столь лестное описание жительниц Севильи, приводимое Моргадо, можно было бы отнести на счет его гордости за родной город, если бы многочисленные литературные примеры не подтверждали молву об их элегантности, и особенно об их непосредственности, о которых было известно всей Испании. Лопе де Вега замечает: «Севилья создана для них — вот что говорят о красоте ее женщин и об их дерзких ротиках, в которых сверкают такие милые белые зубки».

Стремление жителей Севильи выставлять напоказ свое богатство удовлетворялось на глазах у всех во время больших праздников. Это происходило не только во время празднеств, устраивавшихся по случаю счастливого прибытия галионов, но и, даже еще в большей мере, в ходе религиозных церемоний, которые проходили в Севилье с невиданным блеском. «Службы во время Святой недели здесь отличаются такой пышностью, что оставляют далеко позади себя богослужение в Риме — главе мира и церковном центре». Религиозные братства, число которых в этом городе было больше, чем в любом другом, — свое у каждого квартала, у каждого цеха ремесленников, — украшали дорогим убранством, золотом и драгоценностями, статуи своей Девы Марии или своего святого покровителя, а великолепные процессии, традиции которых современная Севилья соблюдает и по сей день, двигались по узким извилистым улицам среди иллюминированных, украшенных коврами домов.