Книга Суд офицерской чести - Александр Кердан

– Называй меня Люси! – капризно отозвалась она.

– Ну а вот это, – Масленников перевёл взгляд в дальний конец комнаты, – наша красавица Марина!

Только сейчас Кравец обнаружил, что в комнате находится кто-то ещё. Марина полулежала на угловом диване. Лицо её заслонял журнал, который она разглядывала с таким видом, будто ей нет никакого дела до всего происходящего. В позе этой третьей девицы что-то показалось Кравцу знакомым, но он не понял, что именно.

– Маринка, красавица наша, да брось ты этот журнал! Иди к нам! – недовольно сказала та, которая попросила называть её Люси. «Ох, уж эта женская психология! Если одну назвали «красавица», значит, остальные обиделись!» – Кравец улыбнулся своему наблюдению, но улыбка тотчас слетела с губ, едва Марина опустила журнал. Он остолбенел от неожиданности – на диване нагой возлежала его жена. Правда, на Тамаре был чёрный парик (это и помешало ему сразу узнать её) да ещё имечко «Марина» (не в память ли о том моряке-подводнике, с которым Кравец застукал её однажды?), но это была она, вне всякого сомнения!

После возвращения от матери Кравец видел жену только раз, когда заходил домой за вещами. Сын был в школе. Тамара сидела, уставясь в телевизор. Она ни о чём не спросила. Он ничего не сказал. Кравцу неприятно было даже смотреть на неё после того злого письма… Что-то выяснять, призывать к совести? Это возможно, когда хоть какие-то чувства ещё живы. Пусть не любовь, пусть – ненависть. Он ощутил тогда, что, кроме брезгливости, не испытывает к этой женщине ничего.

И вот неожиданная встреча. Вроде бы всё в сердце Кравца по отношению к Тамаре уже умерло – ан нет, задело за живое: «Женщина, которую много лет считал своей, и вдруг – проститутка?!» Для уважающего себя мужчины в одном только упоминании древней профессии вместе с его именем есть что-то постыдное, с чем никак не может смириться душа, что иначе как матерным словом и не выразишь…

Первым порывом Кравца было броситься к жене и врезать ей по фэйсу, как тогда, в день их знакомства, только теперь врезать уже во всю силу, на какую способен. Он даже сделал шаг к ней, но остановился, испугавшись себя самого. Понял – убьёт!

И Тамара поняла, что с ним происходит, но виду не подала. Помахала ему кончиками пальцев, как обычному клиенту, вальяжно покачивая бедрами, прошла и уселась за стол. Мэсел пододвинул к ней бокал с мартини. Она сделала маленький глоток, оставив на краю бокала яркий след помады.

Кравца перекосило, как патрон в патроннике. Круто повернувшись, он вышел в предбанник, громыхнув дверью. Масленников, заглянувший к нему через минуту, застал Кравца одевающимся:

– Ты куда, приятель? – удивился он.

«Знает или не знает, кто она? Хочет совсем растоптать?»

Но Масленников, похоже, ничего не понял или умело изобразил непонятливость:

– Ты чего это меня одного под три «танка» кидаешь? А кто девочек будет… – он сделал выразительный жест, напоминающий усилие летчика, выводящего самолет из пике. – Если ты о деньгах, так не бери в голову. За всё уплачено!

Кравцу пришлось в очередной раз собирать волю в кулак. Теперь, чтобы не врезать ему. «Хорошо бы приложиться по холёной физиономии Мэсела, швырнуть ему в рожу эти доллары! Но нельзя: деньги нужно принести в полк. И если не получилось сразу уйти по-английски, то надо сделать это сейчас, как можно скорее…»

– Не люблю шалав… – выдавил из себя Кравец.

Масленникова это объяснение неожиданно разозлило.

– Да пошёл ты! – презрительно скривился он. – Всегда был чистоплюем. Я помню, как ты в эшелоне от бабы отказался! Конечно, она была не фонтан. А эти чем не подошли? Тёлки проверенные, всё могут…

Кравец схватил шинель, нахлобучил шапку и опрометью вылетел из бани.

Всю обратную дорогу в часть, трясясь в промёрзшем трамвае, на окне которого кто-то нацарапал банальный призыв: «Мужайтесь, люди, скоро лето!», жалел, что не оказалось под рукой гранаты. Противотанковой. Хотя и «эфка» сошла бы, чтобы разобраться с этой «весёлой и проверенной» компанией. Так, чтобы мозги по стенам размазались.

На остановке, с тёплым названием «Ферганская», он вышел. Поёжился. Запрокинул голову, спрашивая небо, где он, Бог? Вверху – чернота, звёздочки, колкие, как Тамаркин взгляд, да месяц, искривившийся в ухмылке, словно Мэсел. Хрустя настом, Кравец побрёл к городку, поймав себя неожиданно на мысли: хоть бы шпана какая-нибудь привязалась, что ли… Как тогда в Тимофеевке, когда провожал комсомольскую активистку. Теперь бы он не побежал. Заставил бы побежать их. Или, затоптанный, остался лежать на снегу. Он почувствовал в себе такую злую силу, что поверил: сейчас убил бы любого, вставшего на пути. Убил бы или сам умер. Умер бы или убил.

Он даже определение нашел этому чувству – желание не жить. Желание, неотступное, как зубная боль. Такое же испытал в Колгино, когда прочитал письмо жены. Кравец вдруг признался себе, что так стремительно уехал из дома, оставив больную мать, только потому, что звонок Смолина давал возможность ему, Кравцу, реализовать это навязчивое желание. Сдохнуть, но не в петле. Рассчитаться с миром, но так, чтобы никто не смог упрекнуть его в малодушии…

Однако, уличив себя в собственной слабости, он разозлился ещё больше. Теперь уже не на Тамару и Мэсела, а на себя: «Какой я, к лешему, офицер?! Распустил слюни! Нет уж! Не выйдет! Так просто я не сдамся! – погрозил он кулаком в пустоту. – Даже зубная боль – и та отступает перед волей человека…» Вспомнил, как бабушка Фрося заговаривала зубы. Надо выйти на такой, как сегодня, молодой месяц. Набрать полную грудь студёного воздуха и на одном дыхании сказать: «Месяц, месяц, был на том свете? Был. Видал моего деда? Видал. Болят у него зубы? Не болят. Пусть же и у меня не болят!»

Кравец остановился посреди улицы, заглотил воздуха и заорал в небо:

– Месяц, месяц! Был на том свете? … Видал моего деда? Болят у него зубы?

От холода перехватило дыханье, но месяц перестал ухмыляться, звёзды показались уже не такими колкими, а ночь не такой стылой. Он тряхнул головой и зашагал в гору по заснеженной улочке мимо притихших частных домов.

Перед самым КПП пришла мысль, простая и обнадёживающая: «Всё, что ни делается, – к лучшему». Вот и с Тамарой всё встало на свои места. Сразу нашлось объяснение её поздним отлучкам, появляющимся в доме французским духам и разным дорогим вещам. Понятны стали теперь её холодность, и цинизм, и даже письмо, адресованное его матери. Ведь Тамара, наверное, считает виновным во всём, что с ней произошло, Кравца. Хотя, наверное, так оно и есть. Мужчина всегда несёт ответственность за женщину, которая рядом. Кравец сам, конечно, виноват, что не смог понять жену, не сумел сделать счастливой.

Но теперь он отстранился от неё. Теперь ему нет никакого дела до Тамары, до прежних обид и разочарований. Ведь его собственная жизнь ещё не кончилась. Он вдруг захотел возвратиться с войны живым, чтобы попытаться что-то исправить в своей судьбе и, может быть, даже начать всё с самого начала.