Книга Сын вора - Мануэль Рохас

Но, положим, ты успокоился, потому что сейчас болезнь не дает о себе знать, и все же она где-то притаилась; бывает, ты с ней родился, а бывает, она поселилась в тебе потом, в детстве, юности или уже в зрелом возрасте, вдруг — ни с того ни с сего — или как порождение твоей жизни. Если ты родился с нею, то может случиться, что на первых порах она едва ощутима и лишь изредка о себе напоминает, хотя, конечно, случается и так, что боль, скажем, мучает тебя с самого детства, не дает дохнуть, даже шага ступить, и тогда неважно, где ты родился — в ночлежном доме или в роскошном дворце. Может, ты не одинок и, может, вокруг тебя преданные, любящие люди, но ведь бывает и наоборот. Так вот, когда ты не одинок и вокруг преданные люди, ты тянешь, если, конечно, боль — эта боль, которую ни увидеть, ни рукой достать невозможно, потому что она нигде и повсюду, во всех тканях и органах, в нервах, мускулах, костях, в мозгу, в крови, в лимфе, — если, конечно, эта боль, повторяю, не разрослась до такой степени, что может одолеть все и вся — лекарства, твое благородное воспитание, почтенных родителей, наставников, друзей; это если тебе еще повезло, — а сколько на свете людей, у которых нет и никогда не было ни лекарств, ни родителей, ни благородного воспитания, ни наставников, ни друзей; сколько людей, которые о такой роскоши даже и не помышляют, да она им и ни к чему в этом обществе, где мерилом ценности человека является предприимчивость в любом обличье, в обществе, где каждый действует на свой страх и риск. Если твоя боль так сильна, что она может одолеть все и вся, и если от нее никуда не скроешься, и если идет время, а она лишь увеличивается и растет, тогда нет тебе спасения: не в том беда, что твоя душа погибнет — это по нашим временам еще не бог весть какая потеря, а в том, что боль раздавит тебя физически. И будь ты хоть семи пядей во лбу, будь ты хоть средоточием всех мыслимых талантов — что проку? Все равно погибнут для тебя любовь и счастье, искусство и радость открытий. Боль задушит в тебе все человеческое. Если твои близкие богаты, то будешь ты вести жизнь, сообразную с их достатком; ну, а если они бедны или ты совсем одинок, то лучше бы тебе, несчастному, вовсе на свет не родиться. И своим родителям — если они у тебя есть — ты вправе плюнуть в лицо, хотя, я уверен, ты наверняка придумал что-нибудь похлеще. Как я говорил, может случиться и так, что детство осталось уже далеко позади и ты вдруг, ни с того ни с сего, обнаруживаешь в своем теле эту боль, порождение твоей трудной жизни, ее навязчивой монотонности — скажем, ходишь ты десятками лет по одной и той же протоптанной дорожке от дома до работы и обратно: повторяешь изо дня в день одно и то же движение, одну и ту же операцию, закручиваешь бесконечные гайки, протираешь надоевшие оконные стекла, переписываешь набившие оскомину бумаги, строчишь нескончаемые письма, выписываешь накладные. Иногда, особенно на первых порах, эта боль надевает личину невинной ранки, а потом оказывается, что маленькая ранка на губе или в носу, незаметный жировичок, бородавка, или морщинка где-нибудь на коже не что иное, как злокачественная опухоль. Поначалу ты не понимаешь, в чем дело, почему путь от дома до конторы или до завода становится с каждым днем все длиннее, почему в трамваях теперь все больше народу, и сиденья в автобусах не такие мягкие, и шоферы без конца гудят, и перо твое еле ползает по бумаге, и беспрерывно рвется лента в пишущей машинке, и еще эта проклятая клавиша западает, и гайка ни за что не садится на место, и лицо у твоего начальника совсем уже превратилось в зубастую морду не то акулы, не то крокодила; а дома ты вдруг начинаешь замечать, что жена твоя постарела и вечно ворчит, и дети стали уж больно надоедливы — кричат, дерутся, ссорятся по пустякам, портят мебель, пишут гадости на стенах, клянчат деньги, опаздывают к обеду, слоняются целыми днями из угла в угол. Что происходит? В твоем теле завелась боль; она появилась и теперь будет расти и набирать силу, если ненароком не зачахнет. Если она зачахнет, то все твои беды припишут усталости и неврастении; если будет расти и набирать силу, ей дадут тысячу других названий, а ты с горя начнешь чудить и куролесить — пить, играть в карты, зачастишь к девкам или еще, чего доброго, руки на себя наложишь. Ты, наверное, слышал выражение «усталость металла» и небось всякий раз улыбался: что это еще за усталость? Разве металл может уставать? Что за небылица такая, чтоб железо жаловалось на усталость? Как это ни удивительно, даже железо и сталь устают, не выдерживают напряжения, слабеют. Так чему удивляться, если сдают нервы, мускулы, если тускнеют клетки мозга и становится водянистой кровь? Однако знаешь ли ты, как далеко простирается выносливость человека? Едва ли. Правда, человека не закаливают в печи, но он подчас выносливее самой твердой стали, и, что примечательно, наиболее выносливыми порой оказываются самые хлипкие, самые слабые с виду. Да ты, я думаю, и сам мог не раз в этом убедиться: посмотришь — человек еле ноги волочит, непонятно, как в этом сраженном болезнями или невзгодами существе душа держится, но проходят годы, а он все еще жив, по-прежнему торгует спичками и попрошайничает; исчезнет на год, на два — и снова, невесть откуда взявшись, наскочит на тебя, и снова пытается всучить тебе спички или выклянчить несколько сентаво. Или вот какой-нибудь морфинист: нет у него ни семьи, ни работы, ни угла, спит где попало — под мостом, на садовой скамейке, прямо на тротуаре, — вечно голодный, полураздетый, насквозь промерзший, и ничто, даже годы его не берет; он пережил двух жен, похоронил всех детей и внуков; только и осталось ему радости, что его драгоценный шприц да ампула морфия, которые, кстати сказать, куплены на твои милосердные деньги. Или, наконец, паралитик, закованный с головы до ног в болезнь — кровоизлияние в правой доле мозга отняло всю левую часть тела, до самых кончиков пальцев, а другой руки у него давно нет: еще ребенком, работая в поле, попал под поезд. Так вот, паралитик этот, несмотря ни на что, упорно дышит, десятками лет лежит неподвижно, живым трупом; сам шевельнуться не может, его одевают, умывают, кормят с ложечки, ни одного зуба во рту не осталось, и ослеп чуть не совсем, и живого в нем только что правая нога, но тлеет в его теле какой-то таинственный упрямый огонек, который иной раз поддерживает жизнь даже в тех, кто жаждет умереть, и лишь сердечный приступ когда-нибудь доконает несчастного, на зависть тем, кто живет в вечном страхе перед раком или чахоткой. Или вот еще: тебе, наверное, приходилось встречать на городских улицах, особенно окраинных, а в дни народных гуляний даже и в центре, этакие странные существа с воспаленными, гноящимися глазами — не люди, а бесплотные тени в смрадных, грязных лохмотьях, сквозь которые просвечивает синевато-дряблая кожа. Ночью этих несчастных увидишь на заброшенном пустыре, на панели или у воды, на берегу реки. А днем какой-нибудь из них, словно былинка на безжалостном ветру, гнется под тяжестью жаровни, на которой он вам вмиг поджарит треску или бананы, и рядом непременно сморщенная, точно тоже поджаренная на его таганке женщина. Другой, выпрашивая милостыню, протягивает руку с обломанными черными ногтями и трясет вылинялой серой или желтоватой бороденкой; некоторые попросту слоняются без всякого смысла и цели по белому свету, подгоняемые улюлюканьем мальчишек и пинками распоясавшихся пьяниц, и непонятно, в чем у них, у этих несчастных, душа держится и как, наперекор всякой логике, их носят ноги. Кажется, они висят над пропастью, кажется, только одна пядь, только узкая доска в ладонь шириной, на которой едва умещается ступня, отделяет их от бездны, и вот, с трудом сохраняя равновесие, они идут по этой перекладине; один неосторожный шаг, резкое движение, даже случайный порыв ветра — и они покатятся вниз; а там — апатия, оцепенение, смерть. Но не тут-то было: они сопротивляются и живут десятками лет, наперекор всему. Ты теряешь одного за Другим всех своих близких: мать, жену, детей; они, эти крепкие здоровьем, полнокровные люди, уходят из жизни, а те — всё не сдаются. Самый факт их упорного существования вселяет раздражение в душу больных и здоровых, власть имущих и работяг, стариков и молодых; и трудно понять, как в нашем мире полчища нищих уживаются с проповедью демократии и человеколюбия… Но ты, мой друг, здоров и полон сил, ты строен и гибок, как лоза, или, может, лучше сравнить тебя с сильной, упругой стальной пружиной, и нет в тебе никаких изъянов, не пробралась в твое тело, не затаилась, в нем болезнь; ты не успел, я полагаю, еще растратить свои силы и способности, они дремлют до поры до времени, и если все же иной раз, размышляя о будущем, ты вдруг испытаешь чувство страха, то нет в том ничего удивительного — это естественный страх перед смертью, который испытывает каждое живое существо. Только ведь никто не умирает до срока, и смерти никому не миновать, так что придет и твой черед. Сегодня светит солнце и дует ветер, и некий юноша шагает по берегу моря, и мне кажется, что он, как те другие, шагает по зыбкой перекладине, перекинутой над пропастью. Подойди ближе, вглядись в него — ты увидишь его осунувшееся лицо, его грязную одежду, стоптанные ботинки, его давно не стриженные волосы, а главное, увидишь выражение страха в глазах, но боли, боли, которая терзает его, ты не увидишь. Ты, может быть, примешь его за бродягу, решишь, что он не желает работать, что он надеется прожить за чужой счет, пробавляясь воровством или подачками; нет, ты ошибешься: он не попросит у тебя милостыню, а попробуй сам ему предложи — откажется, устало улыбнувшись, если ты не сумеешь найти то единственное слово, тот единственно верный взгляд, которым ты его покоришь, — ну, а я не берусь тебе помогать в этом трудном деле, потому что тут не поможешь, не объяснишь. И не забывай, что мы постоянно видим вокруг себя тысячу таких же изможденных лиц, по которым догадываешься, что в человеке сидит боль, что рана гложет его тело или душу, хотя и не угадаешь, где она затаилась, глубоко ли проникла, часто ли о себе напоминает, кровоточит или истекает гноем, заживает или только появилась, но ясно одно — боль в нем сидит, караулит каждый его шаг, не дает дохнуть, пригибает к земле, сковывает.)