Книга Октавиан Август. Крестный отец Европы - Ричард Холланд

Когда прибыл Цицерон, в доме Сервилии уже было полно ее родственников и единомышленников, они что-то обсуждали. Во время разговора Цицерон услышал кое-какие намеки, но не понял, к чему они относятся, — слишком он погрузился в собственные мысли, возвращаясь в прошлое и рассуждая о том, как бы все сложилось, если бы Брут и Кассий послушали его совета раньше. Сервилия была в обществе других двух женщин — своей суровой дочери Тертуллы (Юнии Терции) — супруги Кассия — и нежной и чувствительной Порции — дочери Катона и супруги Брута. Брут встретил прибывшего Цицерона, а Кассий — с весьма воинственным, по словам Цицерона, видом — пришел, когда оратор произносил перед собравшимися аристократами речь.

Совершенно не понимая ситуации, Цицерон пытался убедить Брута принять назначение в Азию, следить за поставками зерна. Сервилия, видимо, сочла, что это лишь способ убрать ее сына с дороги. Кассий с ней соглашался. Ему предложили такую же должность — на Сицилии. «Неужто ты думаешь, я приму это оскорбление словно милость?» — насмешливо спрашивал он у Цицерона, давая понять, что намерен отправиться не на Сицилию, а в Грецию. Он не говорил прямо, но все присутствующие понимали, что Кассий намерен искать там помощи против Антония.

Цицерон явно не внял намеку. Позже станет ясно: Кассий надеялся при поддержке Тертуллы убедить Брута отправиться с ним на восток и попытаться привлечь на свою сторону легионы, не служившие под началом у Цезаря. Брут производил впечатление человека, не решившего, как быть дальше. Не следует ли ему поехать в Рим, спрашивал он, ведь он проводит игры в честь Аполлона, которые, наверное, повысят его популярность среди горожан. Цицерон как мог уговаривал его не ехать: слишком дорога жизнь Брута, чтобы ею рисковать. «Но если я там буду в безопасности, — настаивал Брут, — ты согласишься?»

Отвечая на этот вопрос, Цицерон лишил себя последней возможности завоевать доверие Брута и Кассия. Он повторил совет держаться подальше от Рима и добавил: «И в провинцию тоже не нужно ехать — даже когда окончится срок преторства». Цицерон, конечно, не имел в виду провинцию Азию, куда Брута назначили заниматься зерном. Он говорил, что нельзя рисковать, отправляться за границу, чтобы собрать солдат — эти надежды казались Цицерону призрачными. Он, как старший, давал им благоразумный дружеский совет.

Кассий быстро сменил тему и заговорил о потерянных возможностях. Это вдохновило Цицерона пуститься в разглагольствования о том, что в иды марта Бруту и Кассию следовало тотчас после убийства созвать сенат и взять республику в свои руки — пока Антоний не выбрался из убежища. Сервилия, обидевшись за сына и зятя, не выдержала и воскликнула: «Никогда не слышала подобной глупости!»

Великий оратор вдруг потерял голос. «Ego mе repressi, — писал он потом. — Я сдержался». Сервилия закончила спор, поскольку досыта наслушалась советов Цицерона. Она властно объявила, что решение о назначении Брута и Кассия из постановления сената будет вычеркнуто. И никто из присутствующих, похоже, не усомнился, что это в ее силах.

Цицерон, желавший уехать в Грецию до окончания консульства Антония, покинул общество недовольный и угрюмый; утешало его одно: он хотя бы выполнил свой долг и пришел, пусть даже к его советам и не прислушались. Брут, Кассий и их сотоварищи, писал он, не имеют четкого плана и не способны таковой исполнить. «Nihil consilio, nihil ratione, nihil ordine»[13]. Это лучше всего показывает, что Цицерон совершенно не понял, для чего было созвано собрание. План у Брута и Кассия был — не просто отличный, а такой, который безупречно сработал тем же летом, когда они по отдельности отплыли за границу, чтобы его воплотить.

Прежде чем они это сделали, Бруту пришлось пережить публичное унижение на играх, посвященных Аполлону, на которые он не пожалел денег; задолго до мартовских ид он закупил множество диких зверей. Огромная толпа горожан пришла полюбоваться, как на арене убивают или натравливают друг на друга зверей. Брут, не осмелившись показаться сам, нанял несколько человек, чтобы они требовали его возвращения — а также возвращения Кассия и других заговорщиков. Но люди Октавиана, видимо, тоже постарались и посадили среди публики достаточно своих сторонников, которые громкими протестами прервали ход игр и возобновили их, только когда люди Брута, испугавшись, замолчали.

Когда освободилось место трибуна, Октавиан поначалу хотел выдвинуть на него кандидата, но потом передумал — скорее всего по совету близких — и объявил, что решил сам участвовать в выборах. Это встревожило оптиматов, которые еще со времен братьев Гракхов помнили, какой ущерб может нанести их законным интересам решительно настроенный трибун. Если Октавиана выберут, он будет вправе поставить на народное голосование любой вопрос. Уже ходили слухи, что он станет преследовать убийц Цезаря — вопреки постановлению сената от 17 марта. После массированного выступления в поддержку Октавиана и демонстрации ненависти к заговорщикам во время устроенных Брутом игр никто не сомневался, какой будет исход, если не найдется трибун, который рискнет наложить вето.

Антоний отреагировал очень быстро и успешно. Хотя Октавиан по рождению был плебеем, благодаря усыновлению Цезарем он стал патрицием и, таким образом, во всяком случае юридически, не мог стать народным трибуном. Антоний, уверенный в полной поддержке сенаторов, пригрозил Октавиану законом, если он не отзовет свою кандидатуру. Октавиану пришлось отступить. Чтобы не дать ему выдвинуть кандидата-цезарианца, Антоний воспользовался консульской властью и отменил выборы, вызывающе заявив, что у Рима и так достаточно трибунов и новые пока не нужны.

Следующие игры в Риме были ludi victoriae Caesaris (в честь побед Цезаря), которые устраивал сам Октавиан; начались они 20 июля и длились десять дней. Это важное мероприятие задумал еще Цезарь как демонстрацию своей власти, и мало кто из ведущих оптиматов его поддерживал, да и то неохотно. Стадион заполнили бывшие сторонники Цезаря, и особенно его ветераны. Антоний опять вмешался и не позволил выставить золотой трон — наверное, боялся, что Октавиан на него усядется и будет принимать рукоплескания толпы, словно он сам и есть Цезарь.

Ход событий изменился благодаря происшествию, которое нам следует считать невероятно удачной случайностью, а римляне сочли знамением богов. Во время игр в сумеречном небе появилась хвостатая звезда и оставила огненный след, видимый несколько ночей. Все решили, что это душа Цезаря, которая возносится в свое вечное пристанище среди богов. Октавиан воспринял появление кометы как явное подтверждение того, что боги на его стороне. Нам, живущим в не столь наивные времена, не следует недооценивать психологическое превосходство, полученное Октавианом благодаря этому явлению, равно как и влияние, оказанное на его и так уже возросшую популярность. Он приказал, чтобы появление звезды запечатлели в изваянии Цезаря, в храме Венеры, который диктатор возвел в честь богини — своей прародительницы. Культ Цезаря, возникший на пепелище погребального костра на Форуме, в буквальном смысле воспарил, вознося на высоту и образ Октавиана.