Книга Кузина Филлис. Парижская мода в Крэнфорде - Элизабет Гаскелл

Моя собственная жизнь также должна была вскоре измениться. В июле истекал срок моей службы на *** железной дороге: строительство близилось к завершению, и я намеревался возвратиться в Бирмингем, чтобы занять приготовленную для меня нишу в процветающем предприятии моего родителя. Однако все мы считали, что, прежде чем покинуть север, я должен провести несколько недель на Хоуп-Фарм. Отец был рад этому плану так же, как и я сам, а Хольманы то и дело принимались обсуждать наши предстоящие занятия и прогулки. Я наслаждался бы предвкушением каникул, если б оно не омрачалось сожалением о «тех словах» (так я уклончиво именовал про себя признание Холдсворта, неосмотрительно переданное мною кузине Филлис).

Жизнь на ферме была слишком проста, чтобы мой приезд мог нарушить мирное её течение. Меня ожидала здесь собственная комната, словно я приходился хозяевам сыном. Я знал уклад, которому следовали обитатели дома, знал, что и от меня, как от члена семьи, ждут соблюдения принятого порядка.

Лето сообщило всему вокруг ощущение глубокого покоя. Тёплый золотистый воздух наполнен был жужжанием насекомых, голосами крестьян, перекликавшихся между собою в полях, и гулким шумом повозок, которые с грохотом катились по мощёным дорогам в нескольких милях от нас. Птицы, утомлённые зноем, не пели. Лишь из леса за выкосом порою доносилось воркование диких голубей. Коровы, зайдя по колено в воду пруда, взмахами хвостов отгоняли назойливых мух. Пастор, без галстука и шляпы, без сюртука или хотя бы жилета, стоял, тяжело дыша, посреди луга и с улыбкой смотрел на Филлис: моя кузина вела за собою работников, которые мерными движениями ворошили охапки пахучего сена. Дойдя до изгороди, она бросила грабли и обратилась ко мне с непринуждённым сестринским приветствием.

– Идёмте сюда, Пол! – прокричал священник. – Такое солнце нельзя упускать, и ваша помощь будет нам весьма кстати. «Всё, что может рука твоя делать, по силам делай»[19]. Такая работа пойдёт вам на пользу, молодой человек, ибо перемена занятия есть лучший отдых.

Охотно согласившись исполнять роль крестьянина, я занял подобающее мне место позади Филлис. Сообразно с нехитрою иерархией, она, дочь хозяина, шла во главе ряда, а замыкал его мальчик, которому вменялось в обязанность прогонять воробьёв с ветвей плодовых деревьев. Мы трудились до тех пор, пока красное солнце не скрылось за вершинами дальних елей. Затем пришло время ужина, молитв и сна. До глубокой ночи за открытым окном моей спальни заливалась какая-та лесная пташка, а на заре подняли гвалт куры и петухи.

Вещи, нужные мне на первые дни, я привёз с собою сам, остальное же должны были прислать позднее. Как раз в то утро на ферму явился носильщик. Кроме чемоданов он доставил мне несколько писем, пришедших после моего отъезда. Помню, я был в столовой и беседовал с миссис Хольман о том, какой способ хлебопечения предпочитает моя матушка, причём вопросы, предлагаемые мне хозяйкою, требовали познаний, коими я не обладал. Сей затруднительный для меня разговор прервало появление одного из работников: взяв из его рук письма, но не успев на них даже взглянуть, я поспешил расплатиться с носильщиком и лишь потом увидал на одном из посланий канадский штемпель. Повинуясь какому-то внутреннему чутью, я торопливо спрятал конверт в карман сюртука и мысленно возблагодарил случай за то, что в этот самый момент находился наедине с своею милою ненаблюдательной родственницей. По неведомой причине я вдруг ощутил странную дурноту, а на расспросы собеседницы, вероятнее всего, стал отвечать невпопад. Наконец я поднялся к себе в комнату (якобы затем, чтоб разобрать свой багаж) и, сев на край кровати, распечатал письмо Холдсворта.

Казалось, будто я читал эти строки прежде – с такою точностью мне было известно всё, о чём в них сообщалось. Я знал, что мой друг женится – нет, уже женился – на Люсиль Вантадур (письмо доставили пятого июля, а торжество состоялось двадцать девятого июня). Я знал, чем он объяснит свой выбор. Знал, как он счастлив. Не выпуская письма из ослабевших пальцев, я устремил взгляд перед собою: на замшелом стволе старой яблони свил гнездо зяблик, и теперь птица-мать хлопотала над своим потомством. Сегодня я смог бы точь-в-точь зарисовать ту картину: каждый листик на дереве и каждое птичье пёрышко, – но тогда я глядел за окно и словно бы ничего не видел.

Между тем крестьяне вернулись с полей обедать. Стук тяжёлых подошв и бодрые голоса принудили меня очнуться. Я знал, что должен сойти в столовую. Должен всё рассказать Филлис – иного пути не было: эгоизм, присущий тем, кто не помнит себя от радости, а также фатовская любовь к всевозможным новинкам побудили Холдсворта разослать свадебные карточки всем элтемским и хорнбийским знакомым, не исключая меня и «добрых друзей с Хоуп-Фарм» (об этом своём намерении он сам упомянул в постскриптуме). Теперь Филлис, наряду с прочими, была для него лишь «добрым другом».

В тот день я с величайшим трудом дождался окончания обеда. Помню, как заставлял себя есть и говорить. Помню, с каким недоумением смотрел на меня священник. Он был не из тех, кто склонен без веских причин дурно думать о ближнем. Но на его месте любой решил бы, будто я пьян. Как только приличия позволили мне подняться из-за стола, я пробормотал, что отправляюсь гулять.

Поначалу я, по всей вероятности, старался заглушить свои чувства быстрой ходьбою. Так или иначе, опомнился я на вересковой возвышенности, оставив далеко позади поросшую утёсником пустошь. Крайняя усталость вынудила меня замедлить шаг. Всё то время, пока я шёл, меня одолевало нестерпимое желание вымарать из жизни те несколько минут, когда я совершил тот ужасный промах. Порой моя злоба против самого себя сменялось злобою, конечно напрасной, против бывшего моего патрона. Должно быть, я провёл на одинокой возвышенности более часа, прежде чем направился к дому с намерением рассказать всё Филлис при первой же возможности. Роль глашатая настолько меня тяготила, что мне стало дурно, едва я вошёл в дом (из-за духоты хозяева не закрывали ни окон, ни дверей).

Моя кузина была в кухне одна. Стоя у буфета, она толстыми ломтями нарезала большой хлеб для проголодавшихся работников, которые с минуты на минуту могли прийти с полей, поскольку небо стремительно затягивалось тяжёлыми грозовыми облаками. Услыхав мои шаги, Филлис обернулась.

– Вам бы следовало быть на поле и помочь с сеном, – произнесла она всегдашним своим спокойным и приятным голосом.

Когда я вошёл, она мягко напевала какой-то гимн, и теперь, очевидно, внутренне ощущала его умиротворяющую торжественность.

– Вероятно, вы правы. Скоро, по видимости, начнётся дождь.

– Да, вдали уже гремит гром. Маме пришлось лечь в постель с головною болью. А вы…

– Филлис, – прервал я её, спеша исполнить ненавистную обязанность, – нынче я гулял так долго, поскольку мне необходимо было подумать о письме, которое я получил утром. Письмо из Канады. И я не могу вам передать, как сильно оно меня огорчило.

С такими словами я протянул кузине послание Холдсворта. Цвет её лица слегка переменился, но, полагаю, это было скорее отражением моей собственной бледности, нежели следствием догадки о содержании письма. Не поняв моего жеста, она взяла листок не сразу, а лишь после того как я попросил её его прочесть. Тогда она, порывисто опустилась на стул и, облокотись о комод, подперла голову обеими ладонями. Письмо лежало перед нею, я же стоял немного позади. Лишённый возможности следить за тем, как изменяется лицо моей кузины, я с тяжёлым сердцем устремил взгляд в окно. Каким мирным казался двор – царство покоя и изобилия! Какой глубокой тишиной и неподвижностью объят был дом! На широкой лестнице тикали невидимые мне часы. Единожды послышался хруст тонкой бумаги: Филлис перевернула лист. Теперь она, вероятно, прочла письмо до конца, однако сидела не шевелясь. Ни слова, ни вздоха. Держа руки в карманах, я всё так же смотрел в окно. Не знаю, сколько продлилось это молчание. Тогда оно показалось мне бесконечно, невыносимо долгим. Наконец я отважился взглянуть на Филлис. Она встрепенулась, почувствовав и поймав мой взгляд: